Тайно лелеял надежду Иван Несторович, по ребячьей наивности до сих пор не изжившей себя, попасть в сказку «Тысячи и одной ночи», повстречать Али-Бабу с Синбадом, во дворцах великих падишахов побывать, повстречать мудрецов под стать Омару Хайяму, увидеть пери, волшебную птицу Симург[5].
Мечтал попасть в сказку, а прибыл на станцию Кызыл-Арват и понял, что из всего, что навоображал себе, пока солнце да песок его встречают и глинобитные квадратные домишки в окружении причудливо изогнутых саксаулов. Эти странные невысокие деревца, точно злые духи пустыни, которых застало солнце врасплох и испепелило в минуту смертельной агонии, росли повсюду вдоль железнодорожной насыпи, корнями поддерживая платформу. Порой проезжали и караулки-казармы, казалось необитаемые, – без окон и дверей: квадратные песчаные коробки с плоскими кровлями. Строить здесь что-либо было попросту невозможно – песок норовил просочиться во все щели, и от него старательно прятались, как могли.
Иноземцев с ужасом заметил это через час пути, когда с его фуражки стали стекать струйки неведомо откуда взявшегося песка, слой его покрывал пол в вагоне и наличники окон, а потом песок стал хрустеть и на зубах. Поезд с шумным грохотом катился по рельсам, поднимая целое облако пыли, так что в окне ничего было не разглядеть.
Не ведал Иван Несторович, что сия печальная и однообразная картина всего лишь прелюдия, всего лишь карикатура, пародия на те страшные приключения, что его ждали впереди. Даже на мгновение приуныл от неясного предчувствия. Песок, песок, песок, желто-серый цвет – будто сон без сновидений.
«Ничего, – принимался он себя успокаивать, – скоро будут и оазисы». Доставал «Жемчужные истории» Васифи, погружался в мир прошлого, мир чудесного, сказочного Востока, другого Востока – с журчащими фонтанами, голубыми куполами, белыми дворцами и прекрасными пери…
А потом и вправду пустыня оживилась, местами милостивая природа окропила ее зеленым невысоким кустарником, стали появляться признаки жизни – аулы с крытыми войлоком кибитками, похожими на шатры или юрты, развалины крепостей, русла речушек или каналов, а станции выглядели поприглядней – иной раз фонтан бил перед зданием, и сады росли, если не сады, то виноградники, если не виноградники, то темные пятна-борозды привезенного чернозема возрождали надежду на будущие насаждения.
И сердце Иноземцева вновь принималось биться от предвкушения знакомства с восточной сказкой, такой манящей, как мираж, и такой же непредсказуемой…
После Геок-Тепе пошли поля, покрытые красным ковром отцветающего мака и тюльпанов красоты неземной, пашни, повеяло свежестью с предгорий – железная дорога пересекала Ахал-Текинский оазис. Здесь весна была коротка, как молния, Иноземцев прибыл в самый благостный и привлекательный сезон, когда еще можно было застать цветение пустыни, когда верблюжатник еще не сгорел под нещадными лучами, когда цвели алый мак и рыжие ноготки, когда бушевали живописные грозы, и нередко шел дождь. Но чем дальше на восток, тем жарче становилось, конец апреля стоял за окном вагона, а пекло, словно в самой середине июля. Сначала Иван Несторович фуражкой обмахивался, а потом ворот кителя расширил, не выдержал и вовсе его снял. Странная иллюзия, когда в порту был – один песок кругом, никакой растительности, хоть воздух полон влаги, пусть и душно, но привычно, как в Выборге летом, две станции проехали – стали кустики верблюжьей колючки появляться, потом и скалистые горы, кое-где поросшие бурьяном, и стада не то осликов, не то тонконогих коз проносились, фазаний крик оглушал просторы – живность какая-никакая, а воздух пыльный, сухой, звенящий, совершенно непривычный для северного человека.
На станции Арчман забрался в вагон одинокий старичок в полосатом чапане, сел напротив доктора, буркнул: «Ассаляму алейкум», руки в рукава чапана спрятал, подбородок на грудь опустил и уснул. На голове – тюрбан поверх тюбетейки намотан, на ногах – сапоги толстой кожи, а чапан сей, точно стеганое одеяло, да еще и кушаком обмотанный. Как ему зной эдакий не страшен? Знай себе, посапывает сладко. И чтобы хоть лоб его был испариной увлажнен, да ничуть, наверное, дело привычки. Раз приоткрыл одно веко лениво, глянул на Ивана Несторовича изучающе и снова спать. А глаз старичка этого был, как вода в озере, как небо – прозрачной голубизной отливал, что Иноземцева немало поразило. Ведь всюду сновали разодетые в папахи текинцы, чернявые и темноглазые, загорелые и коренастые. Не весь тюркский народ одинаков был, и светлоликие попадались, немало было рыжеволосых и голубоглазых из тех, что ближе к горам жили.
– Зря, ви, касподин кароший, от чай горячий отказиваецес, – проговорил он как-то ближе к асхабадскому вокзалу, устал, видимо, на мучения доктора глядеть. – Сейчас на привоксальний чай-хоне будем, пробуйте глоток сделат, сразу облекчений наступит.
Но мечтал Иноземцев не о чае, а о простом русском квасе, о целом бочонке мечтал, ледяном. Лишь в беседе с попутчиком чуть позабылась всепоглощающая, лишающая разума жажда. А говорил сей почтенный сарт, родом из Ферганы, на русском, хоть и с мягким восточным акцентом, заставив доктора в удивлении брови вскинуть. Выяснилось, что с самого завоевания города Ташкента генералом Михаилом Григорьевичем Черняевым, он жил среди русских солдат, был до того местным табибом, бежал в Чимкент от преследования обозленных джигитов кокандского хана, а потом следовал за армией в качестве одного из лекарей и видел собственными глазами, как глава города преподнес генералу двенадцать золотых ключей от двенадцати ворот Ташкента. Ибо разглядел тот в приходе русских Аллаха провидение, а в них самих – свет спасения.
В Асхабаде – шумном, ярком, в совершенно европейского образца городе, утопающем в прохладных садах, омываемом множеством арыков – узких канавок, идущих вдоль всех улиц по обеим сторонам обочин, но с грунтовыми дорогами, – они расстались, было у сарта одно важное дело: в горах Копетдага расцвела календула, которая хорошо помогала лечить болезни глаз. А здесь все трахомой мучились из-за обилия песка.
– Да хранит вас бог от коварного Юлбарса, – сказал табиб на прощание.
Было уже не первым случаем, когда Иван Несторович имя этого разбойника слышал. Верно, таков здешний обычай, аллегорически сравнивать этого басмача с самим дьяволом. Может, слов иных подобрать не могут на русском, может, какая легенда имеется на сей счет.
На асхабадском вокзале в вагон доктора ввалились несколько текинцев в дорогих халатах и в лохматых шапках, опущенных по самые черные бороды, с оружием за поясами – сабли, пистолеты, кинжалы. Верно, из отряда туркменской конной милиции, а, может, и купцы какие, кто их знает, – тут все туземцы, несмотря на солнце, шапки носили и при оружии были. Стало Иноземцеву не по себе от близости представителей огненно-горской породы, от их громогласных голосов и жаркой жестикуляции. Но текинцы тоже недурно изъяснялись по-русски, веселыми оказались попутчиками. Заметив испуганный взгляд русского доктора, пожурили, мол, мы ведь не с тигром на привези в вагон вошли, чего краска с лица сошла, мил господин?
– Нет, ни один смельчак на всей свет белый, кроме Юлбарс, кто мог бы настоящий королевский тигр подчинить своей воли, – многозначительно подняв палец, молвил один из них, озарив черное пятно бороды белоснежной восточной, несколько кровожадной улыбкой от одного до другого края папахи.
Тут Иноземцева любопытство и разобрало, страх мгновенно улетучился, и он аж вперед подался.
– Уже который день в пути, от самого Узун-Ада слышу это имя. Кто это такой – ваш Юлбарс?
– Ваш! – вскипел второй, хватаясь за кинжал, заставив Иноземцева вздрогнуть. – Почему сразу наш? Никакой он не наш!
– Остерегайтесь его, – сказал третий, загадочно сверкнув глазами. – Ночами по пустыне и от вагона к вагону не ходите, если случится поезду стоянка сделать.
– Возите с собой кинжаль, – добавил четвертый. – Но не вздумайте оказивать сопротивление, если повстречать случиться Юлбарса. А сразу себя – чик, по горлю, чтоби не мучиться.
