Так и прожил до начала 1892 года.

Вскоре бромкамфара спасать перестала, сном забываться, как прежде, не удавалось больше. Выспался Иван Несторович на всю жизнь. Со сладкой истомой вспоминалось об Обуховской больнице, о парижской лаборатории. Стали мысли посещать о том, как замечательно было бы опять вернуться к врачебной практике, экспериментам, к неисследованному в Бармене ахиллинину. Интересовался у начальника тюрьмы, нет ли для него какого дела.

Нежданно-негаданно ранней весной вдруг пришло письмо из Петербурга. Много раз пересматривали дело Иноземцева, много споров было. Его императорское величество царь Александр лично бюловским происшествием интересовался, уж больно шумное оно было. Долго думал, в чем вина Ивана Несторовича. Не отчаяние ли толкнуло его на погибельный путь, не напутали ли чего в очередной раз чиновники? Взвесил все заслуги заключенного. А был Иноземцев не только хирургом, фармацевтом, но и ценным специалистом по вакцинации от бешенства. Вспомнил государь и то, что с повинной доктор сам явился да и следствию оказал колоссальную помощь – столько жуликов, Ульянке пособлявших, поймано было. Распорядился государь-император в итоге судьбой бедового доктора с царским великодушием, заменив место ссылки с морозных сибирских краев на жаркие пустынные каракумы, где доктора в большом спросе были.

Но какую-то уж больно фантастическую форму приняло его помилование. Иноземцева ждала каторга. Но вдруг вернули свободу, обещали жаловать мундир военного врача, посулили назначение старшим врачом хирургического отделения в военном госпитале Ташкента – столицы Туркестанского генерал-губернаторства, ежели спешно и по доброй воле подпишет согласие на сие назначение.

– Будете от оспы прививать, да гигиене местное население обучать, поможете организовать городскому врачу пастеровскую станцию, – заявили петербургские чиновники.

Отчего не подписать? Иноземцев с радостью согласился, по самой что ни на есть доброй воле, как было прошено господами прибывшими за ним полицейскими чиновниками. Старшим ординатором прочили, в столичном госпитале, да еще и военном.

Оказалось, не многие доктора, окончившие Императорскую военно-медицинскую академию да получившие военно-врачебное образование, желали в Туркестанское генерал-губернаторство ехать. Мол, климат там не из самых приятных, да и туземцы нрава бойкого. Как Иноземцеву разъяснили, был во всем городе Ташкенте на стотысячное население один-единственный врач, который и тюремным врачом числился, и городским, и аптекарем, и судебным экспертом и аж прозектором. Не справлялся благородных уфимских кровей шестидесятилетний статский советник Батыршин Мухаммад-Ханафия Алюкович, устал от службы, просил прислать молодого врача, достойную себе замену. А тут еще приступили к строительству новой городской больницы на семьсот пятьдесят коек, как ему все успеть, ежели персоналом у него одна повивальная бабка значилась да два фельдшера.

Иноземцеву такой поворот судьбы был, что манна небесная – да хоть на самый край света пусть отправляют, лишь не забыть, как бистури да скальпели в руках держать и чтоб лаборатория была, и подальше от госпожи Бюлов. Все! Ничего более не надобно. Рай, да и только.

Но ждал Ивана Несторовича нехороший сюрприз – прибыл он в Ташкент в самый разгар холерной эпидемии. Опять обманули чиновники подлые, на верную смерть отправили, каторжные работы казнью подменили, о чем он с простодушной доверчивостью не посмел и помыслить. Только отправил главный врач Ташкента депешу об очередном случае холеры, так стали господа чиновники искать незадачливых простачков, которых можно было направить с этой болезнью разбираться. А тут им Иноземцев подвернулся.

Прибыть-то он прибыл, да только припоздал на несколько месяцев, ибо случилось с ним по дороге самое настоящее восточное приключение.

Все, как, впрочем, и всегда, замечательно начиналось.

В новенькой форме военного врача Русской императорской армии, которая удивительно была ему к лицу: белый китель с докторскими погонами и форменная фуражка с кокардой на околыше, черные шаровары с алой выпушкой и начищенные до блеска сапоги, покинул Иноземцев Петербург. Отправился до берегов Каспия, пересек море яликом – парохода ждать пришлось бы трое суток, не хотел опоздать ко дню отправки поезда, который лишь дважды в неделю отходил от станции. Меж путешествием по морю и ожиданием в Узун-Аде, первое выбрал по совету бывалых путешественников из Красноводска – дни стояли солнечные, море было спокойное.

Обошлось без шторма, причалил в Михайловском заливе, в бухте Узун-Ада.

Вокруг тишина, не в пример Баку и Красноводску, которые были изуродованы, по мнению Иноземцева, европейской суетностью. На всю станцию, совершенно не в восточном стиле построенную, со зданием, больше походящим на пряничную избушку с сахарными ставенками, правда, сильно на солнце выгоревшую, один начальник, который своих покоев не покидал без особой надобности, контролер, сонно зевнувший в ответ на протянутый билет Иноземцевым, да сторож с ружьем тоже сонный. Быть может, был здесь какой-никакой гарнизон, может, и народу в иные дни набиралось поболее, но в день приезда Иноземцева, на его удачу, никого из попутчиков да и вокруг тоже не оказалось – лишь желтый песок, крытые навесами тюки с прошлогодним хлопком, пирамиды ящиков, паутина железнодорожных путей, вой ветра, точно кто в пустой бочонок дудел, шум волн, на волнах покачиваются рыбацкие суденышки, да сухие доски причалов поскрипывают – сказка после иркутского заключения – тогда ведь все только и норовили, что под кожу залезть. А тут – и поговорить-то не с кем. Умиротворяющее безлюдье.

Иноземцев повел взглядом вокруг, глубоко вдохнул. О этот дивный запах пустыни!

Потом, правда, появились двое купцов-бакинцев с десятком чернорабочих, которых они величали «персюками». Бакинцы были одеты в сюртуки и немного изъяснялись по-русски, стрекотали без умолку. Только речь их оказалась мало понятной. Знай себе, кивай, да нет-нет порадуй собеседников полуулыбкой.

«Ничего, – успокаивал себя Иноземцев, поглаживая саквояж, где хоронились несколько томиков Омара Хайяма, Навои и очень редкий перевод Васифи, – чем дальше в пустыню, тем меньше людей будет встречать».

Да и слова здесь точно в воздухе растворялись. Сквозь уши слушал последние новости здешних краев: о торговле, о разбойных набегах басмачей, которые распугали всех путешествующих, о прекрасном городе Асхабаде, где ткут самые лучшие ковры во всем Закаспие, а сам глядел вдаль, на то, как ветер песчаными барханами играет, и улыбался внутренней безмятежности. Словно попал в родные края, давным-давно им покинутые, словно шел сюда всю свою жизнь и наконец вернулся. Взыграли в Иване Несторовиче персидские корни, зов предков стал оглушающей песней, ласкающей душу и сердце…

Наконец дождался отправки поезда: товаро-пассажирского, чай, не барин, устроился в вагоне третьего класса – спартанского, без буфета и кровати, зато один на весь вагон, ибо людей отчаянных, готовых отдаться пескам во власть, не столь много нашлось в тот день – ни одного. Лишь в товарных вагонах ехали по три бравых солдатика в белых кителях и малиновых шароварах, с ружьями, как полагается. Ибо товара было из Баку, из Асхабада довольно – до потолка всяких ящиков, тюков да свертков: возили сахар, хлеб, консервы, вяленое мясо, да и ткани, ковры, посуду.

Хоть поезд и стоял полдня в ожидании, но к урочному часу так к Иноземцеву из пассажиров никто и не присоединился. Купцы же с помощью команды туземцев в грязных халатах и с черными лицами приступили к погрузке своего ялика хлопком, уже полгода здесь отчего-то хранившимся, помахав на прощание русскому доктору.

– Храни вас бог от коварного Юлбарса, – сказал один из них.

Иван Несторович и не расслышал поначалу этих предостерегающих слов, да и сказанных с чудовищным акцентом, откинулся на спинку деревянной скамьи, приготовившись к знакомству с таинственным Востоком, владениями легендарного Чингисхана да Тамерлана, где бравые джигиты в мохнатых шапках машут кривыми саблями да по пескам-барханам под жарким солнцем скачут на длинноногих текинских жеребцах, покрытых богатой попоной и в богатой упряжи, где обитают загадочные, прекрасные пери[3] и грозные дивы-великаны[4] в таинственных пещерах, полных несметных сокровищ, открывающихся заветным заклинанием «сим-сим».