— Но было?

— Почем мне знать? Ты всю дорогу талдычишь, что тебя Люцифера родила. Ангелы не рожают, — усмехнулась Аньель.

— Может, это вранье, я же не знаю, — махнул он рукой. — Мне только это от нее досталось.

Он закатал рукав кителя, расстегнул запонки и задрал рукав рубашки повыше. На предплечье симметричным узором вырисовывалось родимое пятно. Аньель едва носом не уткнулась, разглядывая.

— Ты знаешь, Ной, — протянула она, пальцем водя по ломанным прямым и завитушкам. — А я где-то видела что-то подобное.

— Где?!

— У кого-то на руке, там же, где и у тебя, — Аньель пожала плечами, отстранилась.

— Вспоминай, когда и где, — Нойко насупился, опустил рукава.

— На фестивале одном, у кого-то из гостей видела, очевидно же, — Аньель пошкрябала ногтем подбородок, пытаясь вспомнить. — Да не, цесаревич, это было давно. Кажется, тогда округ Медведя фестиваль проводил, не знаю.

Нойко махнул рукой, показывая, что информация не имеет смысла и ему не нужна.

— Кстати, об округе Медведя. Раз уж мы уже середину его прошли. Ты решила, куда дальше?

— Нет еще, — Аньель обняла колени и прижала к груди. — Не решила, — отвернулась, пряча лицо.

— Может, вернешься? Хватит с тебя приключений, егоза.

— Домой? — тихо пробурчала она.

— Ну да, к родным.

Аня резко обернулась и зыркнула на цесаревича.

— Не вернусь я, Ной. Как ты вообще додумался спросить? — бросила она сквозь зубы.

— Но они же твоя родня. Вы одной крови. Ближе них у тебя никого нет, — Нойко, опешив, отстранился. — Там твой дом.

— А вот ты почему из дома ушел, а? — огрызнулась она и дернула крыло поближе к себе, укрываясь. Ливень тарабанил все так же.

Нойко вздохнул.

— Там нет моих родных, понимаешь?

Аньель усмехнулась и закатила глаза.

— Да-да, там всего лишь те, кто тебя воспитал, — фыркнула она. — Кто тебя не унижал, не бил, не заставлял делать то, что не хочешь, быть тем, кем не хочешь, — шипела она, отвернувшись. — Всего лишь те, кому ты был дорог. По-настоящему дорог. Без всякой крови, клана, родства.

— Ты не поймешь, Ань, — Нойко махнул рукой и, откинувшись, поудобнее уселся под деревом. Крыло, накрывавшее Аньель, поднялось, и она вынуждена была тоже подвинуться к дереву от дождя. — Мой дом там, где Люцифера. А Изабель и Лион всего лишь растили меня потому, что я херувим.

Аньель наклонила голову, подперла щеку коленом.

— А может, потому, что родная мать отказалась от тебя? Продала ангелам. Ведь если ты прав, то родила тебя Люцифера. Не просто какая-то женщина, а та самая дикая гарпия. Быть того не может, что она не сумела тебя защитить, — тихо-тихо, опасаясь бурной реакции, прошептала Аньель.

Нойко закусил губу и отвернулся, уставившись в крыло.

— Понимаешь, цесаревич? — выдохнула она. — Прежде, чем срываться в свой дурацкий поход, ты подумал, нужен ли ты ей вообще? Подумал?!

Нойко отвернулся еще сильнее, зажмурился, тяжело выдохнул.

— Люцифера или нет, она отказалась от тебя. Отказалась и забыла. Как многие матери, — она протянула было руку, желая утешить, хоть как-то смягчить свои слова.

— Тебе не понять! — зло процедил он сквозь зубы. — Она была пленницей Изабель тогда, она не могла меня защитить!

— Куда там мне до понимания, — усмехнулась она, убирая и пряча руку. — Меня же «свои» воспитали. Кровные родственники. Для которых я — вещь, товар, который нужно продать подороже. Род тот самый продолжить, кровь эту дальше пустить, — бурчала она, подпирая коленом щеку. Искоса смотрела на цесаревича, грустно пряла ушами. — Они ж меня не продали сразу — не сумели.

— К чему ты клонишь? — Нойко обернулся, скривился.

Аньель придвинулась ближе, подобрала копытца под себя, села наискось на голени.

— Изабель тебя любит? — усмехнулась она и наклонила голову, выжидая ответ. Ее немного качало.

— Ну конечно же нет! — фыркнул Нойко, мельком отметив, что и это он тоже делает, как императрица. Слишком много ее привычек въелось буквально в подкорку мозга. Нужно тщательнее следить за манерами и забыть эти привычки-паразиты как страшный глупый сон. — Она лгала мне.

Аньель усмехнулась и покачала головой.

— Что смешного?

— Да нет, просто, — коза пожала плечами, откинулась спиной на крыло. — Я просто хотела бы с тобой поменяться. Жизнями, судьбой. Понимаешь, — развела она руками, — если бы у меня был выбор, вернуться к родным или к приемной матери, которая ценит меня, заботится обо мне, но что-то скрывает, я бы не сомневалась ни на секунду. И плевать бы мне было, что там за Люцифера, узоры на руках и все остальное.

— Это сложно объяснить, — Нойко принялся вертеть кистью, подбирая слова. — Люция лучше. Мы одной крови, одного духа, я чувствую это.

— То есть, ложь хуже предательства?! — воскликнула она и вдруг прижала ладонь к губам, пряча зевок.

Нойко на миг опешил и с нескрываемым ужасом посмотрел Аньель в глаза.

— Ты все перевираешь! — пробормотал он и облизнул вмиг пересохшие губы.

Аньель зевнула еще, слегка качнула головой, будто засыпая.

— Да-да, именно так, — протянула она, облокачиваясь спиной, копытца сползали по влажной земле, но она упрямо подбирала их к груди.

— Ты даже представить не можешь…

— Не могу, — покорно прошептала она, проваливаясь в сон.

— Дура ты, Ань.

— Дура. Полная, — кивнула она и уснула, крепко прижав ладони к шее.

— Ань? — Нойко обеспокоенно глянул на нее, не понимая, чем вызвано такое внезапное согласие. Коза крепко спала, посапывая мокрым носом. — Аня, — он тронул ее за плечо, и она, качнувшись, сползла по крылу. — Ты погоди спать!

Ответа не последовало, и через мгновение она ухнула в землю, Нойко едва успел удержать за мокрое плечо.

— Так не пойдет, — покачал из стороны в сторону, пытаясь разбудить. Аньель не просыпалась, а стоило перестать ее придерживать — заваливалась на бок. — Ты же совсем замерзнешь, — пробурчал он, стягивая насквозь мокрую куртку. Но и рубашка под ней от влаги липла к коже, обрисовывая грудь, худые ребра, неровные бугры лепры на животе и руках. Нойко с удивлением разглядывал их, вдруг впервые осознав, что лепра беспощадна, и забывать о ней нельзя. Тут же заныли ноги, напоминая, что и им требуется лечение, которое во дворце было ежедневно, а в походе исчезло напрочь. Однако его состояние определенно было лучше.

Он уложил ее головой на колени, подобрал расползавшиеся ноги за лодыжки. Горячие. Цесаревич знал, что температура тела козы должна быть выше, чем у него, но это явно было слишком. Коснулся лба, подняв спутавшуюся челку — обжигающе горячий. Щеки едва не пунцовые

Тело Аньель пробила судорога, и Нойко было успокоился. Всего лишь дурные сны. Она крепко сжимала горло, и лиловое кружево как будто наливалось кровью. Но потом вдруг едва не вспыхнуло и исчезло, оставшись белесым узором. Кошмары кончились, но лучше не стало.

— Лихорадит? — в пустоту произнес Нойко, укладывая дрожащую козу на колени. Что делать дальше, было непонятно. Лекарств с собой никаких. За крыльями льет так, что и дороги не видно, да и знать бы, куда идти. Остается только ждать. Непонятно чего.

Цесаревич оперся спиной о дерево, поправил крылья, чтобы не уставали. С опаской погладил Аньель по мокрому плечу и отметинам лепры. Убрал с ее щеки прилипшие белесые локоны. Провел рукой по рожкам, отчего-то даже теплым. Покачал головой.

Делать-то что?

***

День сменился холодной ночью, но дождь и не думал стихать. Крылья почти не грели. Точнее, чтобы они грели, стоило бы прижать их к себе покрепче, и тем самым лишить Аньель укрытия, на что Нойко пойти не мог.

Ручьи воды, затекавшие за ворот, уже изрядно намочили рубашку и китель, штаны быть насквозь мокрые от одежды Аньель, сапоги мерзко чавкали, стоило пошевелить затекшими ледяными ногами. Верхние крылья ныли от постоянной нагрузки, нижние — от неудобного положения. Нойко всю ночь вытирал рукавом лившийся ручьями пот со лба Аньель и гладил ее по рожкам, успокаивая приступы лихорадки. Изредка проваливался в сон, теряя счет времени, и каждый раз подрывался, надеясь услышать тишину. Но нет, дождь лил все так же, снова и снова погружая в дрему. Холодный мерзкий дождь.