— Вы такой же, как и все, — глухо проговорила, не отнимая ладоней от лица, Регина. — Вам проще и легче жить, как будто ничего не случилось. Напрасно я попросила вас о помощи.

Голос её был так слаб и полон такой безнадёжной печали, что Этьен не выдержал. Он упал перед ней на колени, вцепился пальцами в её тонкие, затянутые в зелёный бархат запястья и взмолился:

— Не говорите так, Регина! Не надо! Я верю вам. Только вам одной. Я сделаю всё, чтобы защитить вас. Отныне я буду служить только вам. Только не прогоняйте меня. Позвольте просто быть рядом. Мне всё равно нет без вас жизни. Я люблю вас…

Он замолчал, испугавшись собственного признания, и не в силах отпустить дрогнувших рук.

Тихий, еле слышный счастливый вздох был ему ответом. Регина наклонилась к нему и он почувствовал, как её губы легко коснулись его лица. И тогда он осмелился поцеловать её. Один-единственный раз коснуться её губ, словно величайшей святыни этого мира. Он поцеловал её трепетно и робко, как ни одну женщину до этого. Так, как раньше целовал только святое распятье. Зная, что память об этом поцелуе будет жить в его сердце вечно и будет светить ему в самые тёмные и страшные времена, поддержит в минуты невыносимого отчаяния.

Он разжал руки, отпуская её от себя, потому что не имел права, не заслужил, не был достоин держать в своих объятьях, как простую смертную женщину, эту пришедшую из легенд святую.

— Спасибо, — тихо прошелестели её губы, — я никогда не забуду, что вы поверили мне в час, когда все остальные клеветали на меня.

Этьен наблюдал, как Регина позировала для портрета и искренне сочувствовал художнику, который даже не догадывался о том, какое счастье было даровано ему судьбой — писать портрет той, которая однажды будет названа святой и, возможно, этот портрет станет иконой.

Он смотрел на сводящее с ума своей красотой лицо и не обращал внимания на работу мастера. А на холсте загадочно улыбалась красавица-колдунья, каждая черточка лица которой дышала страстью и гордыней. И только в уголках надменных губ пряталась боль… Мастер рисовал, не задумываясь, и рука гения смогла уловить то, чего не могли понять ослеплённые восхищением или ненавистью глаза других людей. Возможно, потому что голландец был единственным, кто смотрел на неё взглядом ремесленника, ювелира, которому нужно всего лишь правильно огранить бриллиант.

Он останется единственным, кто увидел и недосягаемость этих совершенных черт, и смертельный яд манящей улыбки, и горькую тоску и одиночество в глубине безмятежных глаз.

— Скажите, если бы я была вашей натурщицей, — задумчиво спросила однажды Регина художника, — кого бы вы писали с меня?

Случившиеся при этом разговоре Этьен и герцог Майенн, перебивая друг друга и не дожидаясь ответа художника, воскликнули:

— Святую Женевьеву! — воскликнул иезуит.

— Елену Троянскую! — соответственно, герцог.

— А вы-то, господа, с каких пор причисляете себя к художникам? — насмешливо фыркнула Регина и перевела любопытствующий взгляд на голландца.

Он долго и сосредоточенно смотрел на её лицо, словно не до конца разгадал его загадку за время работы над портретом, а потом сказал:

— Ваше сиятельство были бы идеальной натурщицей. И не потому, что ваша красота обладает столь сокрушительной силой, а потому, что она изменчива и неуловима, как море. Я писал бы с вас и Марию Магдалину кающуюся, и Лилит соблазняющую, и Юдифь с головой врага в нежных своих руках, и Антигону, ради погребения тел своих братьев идущую против закона, и влюблённую Изольду Белокурую, — и улыбнувшись, добавил, — Для святой Женевьевы вы слишком красивы, а для Елены Прекрасной слишком умны.

— Ну что ж, — Регина слегка склонила голову к плечу, — за такой откровенный и в меру льстивый ответ, а в особенности за то, что вы умело заткнули за пояс этих молодых господ, я сделаю вам необычный подарок. После того, как мой портрет будет готов и при условии, что я буду им довольна, вы сможете использовать меня в качестве натурщицы для одной картины. На ваш выбор.

— Графиня, а вы не боитесь, что художник захочет написать с вас Афродиту, из волн выходящую? Или Леду непосредственно в процессе соблазнения её Зевсом? — всплеснул руками молодой Гиз.

— А мне, по-вашему, есть чего бояться? Или стесняться? — Регина капризно нахмурила брови.

— Женщине, даже вполовину столь прекрасной, как их сиятельство, совершенно не нужно бояться позировать обнажённой, ибо совершенное тело не нуждается в одеждах, — ответил художник.

— О! — Регина лукаво улыбнулась, — Учитесь галантности у моего живописца, герцог. Потому что ещё одно подобное двусмысленное высказывание из ваших уст — и вам грозит моя немилость и опала.

— Простите, ваше сиятельство, но я тоже думаю, что графине де Ренель не пристало быть натурщицей, — робко подал голос Этьен.

— Ну вот ещё, глупости какие! — топнула ногой Регина. — Для Дианы де Пуатье, значит, не было ничего зазорного в том, что Жак Гужон изваял её обнаженной, в образе богини-охотницы, обнимающей шею оленя, а на меня сразу напустились в два голоса "Непристойно! Неприлично!".

— Диана де Пуатье позировала для своего же портрета и к тому же… — начал объяснять герцог, но она перебила его.

— И к тому же у неё не было таких нудных поклонников и старшего брата, который вечно всем недоволен, чтобы я ни сделала. Бьюсь об заклад, что после первого же сеанса, едва мастер сделает набросок моего лица на холсте, вы, ваша светлость, или мой духовник, или оба сразу, напишите графу де Бюсси о моей новой эскападе. Пожалуй, я скоро перестану и вовсе принимать вас у себя.

Чувствуя себя сильным и благородным защитником оскорблённой жертвы, молодой иезуит не замечал, что сам стал послушной игрушкой в руках женщины. Всего лишь за несколько дней, наслушавшись "случайных" признаний и "скрытых" жалоб Регины, сказанных как бы ненароком, вскользь, между разговором, Этьен воспылал жгучей ненавистью к семейству Валуа и в сердце его закралось подозрение в непогрешимости папы и в высшей справедливости церковного суда.

Но, несмотря на внутреннюю борьбу и рушившиеся идеалы, Этьен был счастлив, как никогда. В отличие от герцога Майенна, который чувствовал себя полным идиотом. Две бестии втянули его, как и Этьена, в свои безумные планы, вертели им, как хотели, и он, в отличии от вышеупомянутого иезуита, с самого начала знал, что всё это — лишь игра, что он — прикрытие для истинных желаний Регины. Знал, но ничего не мог поделать. Екатерина-Мария — та другое дело, она всегда умела подчинить себе брата и ощущать себя круглым дураком в её присутствии давно уже было для Майенна в порядке вещей. Но каким образом графиня де Ренель обрела над ним такую необъяснимую и абсолютную власть, он не знал. Добро бы она была его любовницей, так ведь нет, всё, что до сих пор ему перепадало — ничего не значащие поцелуи. Лёгкие и искрящиеся, как молодое вино, столь же пьянящие и мимолётные. И Шарль бешено завидовал своему сопернику де Лоржу. Пусть его и не было сейчас рядом с Региной, но Шарль догадывался, что Филипп был единственным, кто утолил свою жажду живой водой её любви. И пусть эта вода была наполовину опиумом, без которого невозможно долго прожить, но Филипп отныне знал её вкус. Его же, великого соблазнителя, самого молодого из неотразимых Гизов, Регина держала в друзьях. Она ему даже ничего не обещала. А он всё чаще ловил себя на мысли, что его лёгкое увлечение превращается в нечто большее и глубокое. Нежданная и незнакомая любовь осторожно пробиралась в его сердце. И что самое странное — Майенну это нравилось.

А вот опасная затея сестры и Регины ему, напротив, с каждым днём нравилась всё меньше. Тем более, что они до конца не раскрывали перед ним всех карт и он до сих пор толком не знал, для чего им обеим так понадобился молодой иезуит и какие на самом деле отношения связывают Регину с духовником. Ещё больше бесило Шарля то, что кардинал Лотарингский, судя по всему, знал обо всём этом больше, чем он. И однажды он высказал обеим интриганкам всё, что думал на этот счёт.