— Ну, это уже слишком! — Регина задохнулась от жестокой обиды. — Сваливать всю вину с больной головы на здоровую у тебя неплохо получается. Раз уж поблизости не оказалось Гизов, значит, крайним можно сделать Филиппа. Браво, ваше сиятельство! А если бы меня рядом не было, вы бы действительно дрались на дуэли?

— Я был бы рад его убить!

— Что?! Но Филипп твой друг! Ты можешь сейчас обвинять меня хоть во всех семи смертных грехах, но Филипп чем тебе досадил?

— Он твой любовник! — в его устах это прозвучало обвинением в убийстве всех священников и Папы Римского.

— И что с того? Ты же сам этого хотел. Ты сам толкал меня постоянно к Филиппу. Ты с самого начала предоставил меня в его полное распоряжение, так какого результата ты ожидал? В конце концов, я могу назвать, не задумываясь особо, двадцать имён твоих любовниц. Прикажешь мне тоже их всех на дуэль вызывать?

— Вы оба повели себя вызывающе! Я ничего подобного от Филиппа не ожидал. Надо же было столько лет и с таким успехом изображать воплощение невинности и благородства! Впрочем, он всегда любил утешать бедненьких-разнесчастненьких. Видимо, ты была так расстроена моим отъездом, возможно, даже заболела от тревоги за меня, что благородный де Лорж решил исцелить твой недуг своей пылкой и чистой любовью!

— Не смей, слышишь? Никогда не смей говорить о Филиппе в подобном тоне! — отчётливо проговорила Регина, не скрывая холодного бешенства, — Что ты знаешь о нём, о нас!

То, что сейчас делал с ней Луи, было в стократ больнее и несправедливее того, как обошёлся с ней король. Генрих был пьян, он ненавидел её и хотел унизить, растоптать, чтобы она никогда не становилась на его пути. Но чего добивался сейчас Луи? Тот, кто волею судьбы был поставлен над нею, чтобы опекать и оберегать её жизнь и её честь, и кого её непокорное сердце выбрало своим богом, сейчас топтал то единственное, что оставалось светлым и добрым в её жизни.

Он оттолкнул её, когда она так просила его о прощении. Он ни строчки не написал ей из Фландрии, когда она почти умирала от страха за него. Его не оказалось рядом в самый горький и страшный миг её жизни. Он не отомстил за её растоптанное девичество и не приехал, когда она в бреду звала не мать, не ангелов небесных, а только его одного. Но всё это она простила мгновенно и с лёгкой душой, едва лишь увидела в дверях его силуэт. Она бы простила ему все те слова, которые срывались сейчас с его губ отравленными стрелами.

Но только не Филиппа. Только не того, кто всегда, с первой минуты их встречи до сегодняшнего дня, был рядом с ней и в горе и в радости. Не того, чья любовь и нежность спасли её, вынесли, бережно и ласково, с самого дня адской бездны. За Филиппа она готова была перегрызть горло кому угодно. Да, жила она только для Луи. Но за Филиппа она готова была умирать хоть тысячу раз в день.

— Зачем ты вообще приехал? Ужели в Европе закончились все войны? Или в Париже не осталось красивых девок, что ты ни с того ни с сего вспомнил о своих братских обязанностях? — ядовито плевалась она словами.

— Не беспокойся, я всегда успею вернуться на войну. А может даже, и геройски там погибнуть во цвете лет, чтобы ты могла два месяца меня горько оплакивать, а потом счастливо утешиться в постели Филиппа. Что же до парижских девок, то не думай, будто с твоим отъездом там не осталось ни одной красавицы. Зачем я приехал? Затем, что мне до смерти надоело слушать придворные сплетни о твоём скоропалительном отъезде к графу де Лоржу. Мне надоело каждый день драться с кем-нибудь на дуэли, отстаивая доброе имя Клермонов. Я не верил сплетням и слухам. Пока своими глазами не увидел, как вы с Филиппом проводите время.

— Ты узнал только то, что хотел узнать, — очень тихо сказала Регина, как-то сразу устав от этой бесплодной и жестокой ссоры, — Если бы ты действительно видел своими глазами всё, ты бы сейчас говорил совершенно другие слова. И на дуэли бы вызывал не кого-нибудь, а…

Она замолкла на полуслове и было в её голосе что-то такое, отчего у Бюсси по коже побежали неприятные мурашки. Больше за все дни, что они провели в дороге, она не обмолвилась ни словом, ясно давая понять, что ей больше не о чем разговаривать с братом.

Бюсси прекрасно понимал, что чем-то очень сильно задел её, в чём-то непоправимо разочаровал, но продолжал прятаться за своей злой ревностью, как за щитом.

Поздно вечером, в сгущающихся городских сумерках они въехали на улицу Гренель. Дом встретил их тёмными окнами и тишиной, только на кухне горели свечи и плясали отблески очага. Регина вышла из кареты, шумно выдохнула и решительным шагом направилась в дом.

Не прошло и десяти минут после того, как за ней захлопнулась дверь, и в окнах засияли огни, замельтешили тени снующих туда-сюда слуг. По дому разносился рассерженный требовательный голос хозяйки, всех поднявший на ноги. Горничные, кухарки, поварята и прочие сбились с ног, спеша выполнить приказы разгневанной Регины, справедливо полагавшей, что в её отсутствие в доме царили лень и безалаберность. Луи сумрачной молчаливой тенью прошёл через весь дом и демонстративно закрылся в своём кабинете. Окровавленные, изрезанные руки сестры на тонком лезвии шпаги стояли у него перед глазами.

На следующий день Регина, наведя порядок в доме, отправилась к герцогине Монпасье, чтобы узнать обстановку в Лувре. Обиду на подругу клином выбила злость на Луи. Она шла по улице Де Шом в полной уверенности в том, что вполне сможет сама за себя постоять. Она сама за себя отомстит и покарает насильников. Она сама будет вершить правосудие и никому мало не покажется.

Порог особняка Гизов она перешагнула с каменным выражением лица и радость выбежавшей навстречу герцогини разбилась об этот камень на мелкие осколки.

— Регина? — вымолвила ошеломлённая Катрин.

— Она самая. Не узнаёте, ваша светлость? Что читаем? — она посмотрела на книгу, которую подруга сжимала в руке.

— Мне недавно привезли из Италии, — Екатерина-Мария была совершенно сбита с толку равнодушным видом Регины. — Новинка. Поэма "Освобождённый Иерусалим" Тассо. Чудесная вещь…

— Ах да, кажется, я о нем слышала. Говорят, он гениален, правда, страдает приступами умопомешательства. А ты, как и все остальные, уже не думала увидеть меня в Париже? Так вот что я вам скажу: рано обрадовались. Моей наглости с лихвой хватит и на появление в Лувре. И я даже не подумаю опускать глаза при встрече с королём. Мне нечего стыдиться и нечего бояться, ведь это не я совершила преступление и это не я предала подругу.

Герцогиня отшатнулась, как если бы Регина её ударила:

— Я не предавала тебя! Что ты говоришь?!

— Но ты и ничего не сделала для того, чтобы за меня вступиться.

И тогда Катрин улыбнулась и эта её улыбка, открытая и лёгкая, сказала графине больше, чем любые слова и клятвы.

— Ты меня, видно, плохо знаешь, если так подумала обо мне. Это мы-то, Гизы, по-твоему ничего не сделали?! Идём же!

— Куда?

— К Мадлене. Там нас никто не выследит и никто ничего не сможет подслушать.

Настороженно поглядывая на подругу, Регина пошла следом за ней.

Всю дорогу до ремесленного квартала герцогиня хранила загадочное молчание, лишь изредка бросая на хмурую Регину хитрый взгляд.

Войдя в мастерскую Мадлены, подруги, для отвода глаз, поболтали с хозяйкой, примерили по паре туфель и, подмигнув ей, поднялись на второй этаж и заперлись в спальне. Беготня подмастерьев, стук молотков и грозные окрики Мадлены были лучшей маскировкой для их беседы.

Герцогиня, как всегда, взяла с места в карьер:

— Ну и как ты себе представляешь месть Генриху Валуа? Публично отхлещешь его по щекам? Кастрируешь его? Что?

Регина посмотрела ей прямо в глаза:

— А у тебя есть план?

— У меня всегда есть план. Чем, по-твоему, я занималась всё это время? Только и делала, что читала Тассо? Кстати, вещица забавная. Роскошное издание, не говоря уже о языке автора, сюжете. Я в восторге. Тебе обязательно надо полистать. Заодно подучишь свой итальянский, он у тебя жутко хромает.