Но Регина упрямо мотала головой:
— Я не дерево. Я не виноград. Я была женщиной. А теперь я никто. Меня растоптали и смешали с грязью. Вы все внушали мне, что красота — моё оружие и я всесильна, что я богиня. А мне объяснили, что я — ничто. И моя красота всего лишь предмет чьих-то грязных утех. За всю жизнь никто и никогда, даже в монастыре, не смел поднять на меня руку. В ту ночь меня избили, как приблудную собаку. И король показал своим миньонам, что я не женщина. Я не хочу жить в мире, где я никто.
Филипп повернул её лицом к себе:
— Послушай меня внимательно. Ты думаешь, что только с тобой случилась беда? Что с тобой одной судьба обошлась несправедливо жестоко? И ты первая, кого уронили в грязь и унизили сильные мира сего? Но на свете каждый день кого-то избивают, насилуют, лишают жизни, чести, имущества, дома, семьи. Мир жесток ровно настолько же, насколько и прекрасен. Да, ты не заслужила такого оскорбления и такой боли. И никто этого не заслуживает. И нельзя с этим мириться и невозможно это забыть. Но раз уж так случилось, то надо научиться с этим жить. Кто знает, что ждёт тебя завтра, через неделю, через пять лет? Быть может, впереди у тебя такое ослепительное счастье, что ты и думать забудешь о случившемся. А может, тебя ждут такие испытания, что эта боль покажется ничтожной малостью. Один Бог знает, что уготовано нам. Но нельзя из страха перед будущим и от обиды на прошлое отрекаться от жизни.
Регина смотрела на него во все глаза и Филипп чувствовал, как с каждым его словом боль и отчаяние начинают потихоньку отпускать её. Теперь главное — не молчать, держать её в этом мире и не давать снова упасть в кромешную тьму пережитого кошмара.
— Я никогда никому из друзей не рассказывал, почему я не общаюсь со старшим братом. То, что сейчас ты услышишь, не знает никто, ни Луи, ни Бертран и Робер, ни Анна. Я запрятал это воспоминание на самое дно своей души, но время от времени оно вспыхивает режущей глаза молнией, когда я попадаю в похожую ситуацию. Оно преследует меня всю жизнь и заставляет ходить по кругу, словно проверяет на прочность. Наверное, Луи тебе рассказывал про Варфоломеевскую ночь. Он часто подшучивает надо мной и советует податься в странствующие монахи. Он не знает, что я просто не могу пройти мимо чужой боли, не важно, будь то больной ребёнок или покалеченная лошадь. Когда мне было лет двенадцать, мой старший брат Жак Монтгомери взял меня с собой в военный поход на гугенотов. Это было в Васее. В мясорубку, развернувшуюся в этом местечке, он меня, конечно, не пустил, я был его оруженосцем; в основном, возил срочные депеши и занимался прочей ерундой. Я возвращался в лагерь с опозданием, потому что загнал лошадь и полдороги пришлось идти пешком. Проходя через поле, где стояло наше войско, я услышал истошные женские крики. Звала на помощь какая-то девочка. Она кричала так отчаянно, так жалобно, что у меня сердце оборвалось. Ответом на её крики был издевательский хохот солдатни. Я опрометью бросился на крик, перепрыгивая через канавы и уцелевшие после битвы снопы, проломился через какой-то кустарник. Возле костра, между двух повозок с провиантом пятеро рослых бородатых солдат насиловали девочку. Я успел увидеть только растрёпанные светлые косички и ободранные острые коленки со сбившимися чулочками. Меня захлестнула такая ярость, что в глазах всё помутилось. Никогда со мной такого не случалось. Я выхватил шпагу, второй рукой поднял с землю какой-то корявый толстый сук и бросился на солдат. Я орал что-то нечленораздельное. Они настолько не ожидали, что на них кто-то нападёт в своём же лагере, что я успел двоих ранить шпагой и одному сломать спину тяжёлым суком. Как раз тому, кто навалился на девчонку. Потом они опомнились и хотели сначала вступить в драку, но потом, узнав оруженосца своего командира, растерялись. И тут подошёл мой брат. Спросил, что происходит. Я поднял с земли невесомое, худенькое создание лет десяти, покрытое слоем пыли, обрывками одежонки и кровью и показал Жаку. Я думал, что этого зрелища ему будет достаточно, чтобы наказать виновных. А он расхохотался, назвал меня сопливым идеалистом и начал втолковывать бесчеловечные законы войны. Напомнил о праве солдат на часть трофеев, о том, что "горе побеждённым". Он много чего наговорил циничного и грязного. А девочка всё прижималась ко мне и в обезумевших от ужаса глазах её не было места даже слезам. У неё не было сил ни на плач, ни на мольбы, ни на жалобы. И один вид её истерзанного тельца сказал мне больше, чем все слова брата. Я завернул её в свой плащ, молча подошёл к Жаку, влепил ему пощёчину и прилюдно отрёкся от всяческих родственных уз с подобным животным. Ту пощёчину он мне, конечно же, ещё не раз припомнил. Из лагеря я, разумеется, уехал в тот же день, добровольно. И увёз с собой девочку. Её выходили старухи в ближайшей деревне. Сейчас Николетте двадцать лет, она замужем за моим управляющим, к свадьбе я дал ей хорошее приданое и старшего сына она назвала Филиппом. Очень милая, очень смешливая розовощёкая женщина. Кстати, ужин, который ты отказалась есть, готовила она, а стряпает она изумительно. Хотя в первые недели все думали, что она тронется рассудком и вряд ли выживет. Если хочешь, завтра я тебя с ней познакомлю. И ты поймёшь, что если у десятилетнего заморыша нашлись силы и воля к жизни, чтобы пережить издевательства озверевших солдат, то графине де Ренель стыдно быть такой жалкой и беспомощной.
— Ты больше не говорил об этом со своим братом? — еле слышно спросила Регина.
Филипп возликовал в душе: впервые она говорила не о своей беде, впервые её заинтересовало что-то помимо той ночи.
— Нет, — ответил он, — я никогда ни о чём с ним больше не говорил. Мы не виделись уже лет семь и я не знаю, что бы он сейчас мог мне ответить. Одно знаю точно: я никогда его не прощу. Не имеет права мужчина, дворянин, воин сражаться с тем, кто слабее. Войну начинают не дети и не женщины. Но платят всегда они. Это несправедливо. Как несправедливо и то, что за вражду твоего брата с королём и за интрижки Гизов расплатилась ты. Но это надо пережить. Ты должна справиться. И я тебе помогу.
Притихшая Регина ткнулась лбом ему в грудь. Она уже не плакала и не дрожала.
Они проговорили допоздна, а потом она заснула на коленях у Филиппа. Он осторожно перенёс её в кровать, закрыл одеялом до самого подбородка и оставил на столике у кровати горящую свечу, чтоб не испугалась темноты, если проснётся.
Регина проснулась на рассвете. Как и обещал накануне Филипп, за окном вовсю светило солнце. Она осмотрелась вокруг и ахнула: вечером, поглощённая своей болью, она не разглядела, какой сюрприз ей приготовил хозяин замка. Её комната располагалась на верхнем этаже, в южной части крыла. Стрельчатые окна с нежными витражами в розовых, голубых и золотистых тонах выходили вымощенный камнем внутренний дворик и яблоневый сад, зеленовато-бурый ров вокруг замка, простиравшиеся за ним зелёные виноградники и широкую голубую ленту Гаронны, сверкающую вдалеке. Под крышей над восточным окном жило неугомонное семейство ласточек, со стороны двора и из сада прилетали дрозды и малиновки. Морской аквитанский воздух смешивался с запахом трав и фруктовых деревьев, наполняя комнату свежим чистым ароматом. Яркий солнечный свет, просачиваясь через витражи, расцвечивал комнату розовыми и голубыми бликами. Простенки между окнами и северная стена были сплошь завешаны старинными, прекрасно сохранившимися гобеленами с изображением сцен из рыцарских романов. Массивных позолоченных жирандолей здесь не было, так как достаточно было света из окон, только на столике у западного окна стояли два изящных серебряных подсвечника. Холодный каменный пол был застелен несколькими рядами ковров, так что при каждом шаге нога утопала, как будто Регина шла по усыпанному золотыми листьями осеннему лесу. У западного окна стоял невысокий туалетный столик красного дерева с модным венецианским зеркалом в резной раме, у южного окна — модный немецкий кабинет, украшенный янтарём, точно такой же, как столик, над ним — полочка с книгами. Около столика и кабинета и напротив камина были расставлены удобные высокие кресла. Всю середину комнаты занимала огромная кровать под прозрачным кисейным балдахином с золотыми шёлковыми кистями. Даже на улице Гренель в доме Бюсси не было ни одного столь же уютного и светлого уголка.
