Регина лукаво улыбнулась, подцепляя с тарелки возлюбленного золотистый кружок обжаренного лука:

— В обители урсулинок учат многому. Кое-что из уроков тётки де Гот я запомнила.

— И всё же ты ведёшь себя неосторожно. Слухи о новой хозяйке Сомюра могут докатиться до Лувра раньше, чем ты думаешь.

— Я думаю, что если бы я таилась в замке и вела затворнический образ жизни, твой управляющий первым отправил бы гонца с письмом к герцогу, чтобы узнать, какая государственная преступница или чья беглая жена скрывается во владениях Анжу. Все эти тайны вызвали бы куда больше подозрений, нежели моё наглое поведение. Я показала себя полноправной хозяйкой и у Тьевено не возникло даже тени недоверия. Он уверен, что я очередная фаворитка герцога, которая по непонятным причинам ему наскучила и он подарил её своему любимцу Бюсси. Или ты на время позаимствовал меня у герцога. Сомюр, как и все королевские замки на Луаре, навидался такого, что бедняга Тьевено давно уже отчаялся разобраться в интригах и любовных похождениях королевского двора.

— Я понимаю, было бы нелепо ожидать от тебя, что ты будешь проводить целые дни за рукоделием или молитвами. Конечно, тебе не хватает Парижа и всего, что было у тебя при дворе. Но всё же не забывай, что Сомюр — это не наш дом, мы не сможем долго оставаться здесь.

— Нет ничего более постоянного, чем временное, — снова улыбнулась Регина и спросила — А почему ты не говоришь мне, как всё прошло в Лувре? Какие сплетни ходят о моём отъезде? Ты видел герцогиню де Монпасье? А Мадам Жаба ещё не сдохла?

— Ты сыпешь вопросами, как горохом. Екатерина-Мария верна себе — её люди ждали меня на подъезде к городу. Думаю, нет смысла пересказывать тебе наш разговор, ничего приятного в нём не было. Насколько я знаю Гизов, скоро она засыплет тебя письмами. Король и старшие Гизы делят между собой власть в Лиге, грызутся между собой, как собаки под столом за кость. Как только один из них эту кость утащит в свой угол, так опять начнётся война с гугенотами. Королева-мать в Гаскони, видимо, она окончательно укрепилась в своём решении наставить зятя на пусть истинный. Кстати, по слухам, в дороге она страдала тяжелейшим расстройством желудка, так что можешь себе представить, каково теперь приходится бедному Анрио, ибо приехала она к нему не в самом благостном расположении духа.

— Бьюсь об заклад, она решила, что её отравили. И конечно же, заподозрила во всём меня и Гизов. Представляю, что там творилось!

— Да уж, — усмехнулся Бюсси. — Канцлер со своими ищейками пытался найти заговор там, где его не было, пока лекари хором не заявили, что недомогание Екатерины Медичи вызвано исключительно естественными причинами. Твоя подруга выразилась несколько проще, зато конкретнее: в почтенном возрасте Мадам жрать надо меньше и желчью в других не плеваться.

— Узнаю манеру Катрин! — Регина захлопала в ладоши, рассыпая звонкий смех по столовой. — Что ещё нового при дворе?

— Там ничего не изменилось. За исключением того, что титул первой красавицы теперь оспаривают Коризанда и Фоссеза, ибо самая ослепительная женщина Парижа покинула Лувр ради виноградников Бордо.

Звонкий смех Регины захлебнулся и стих, едва смысл сказанного Луи дошёл до неё.

— Кого ты сейчас имел в виду? — голос её упал до шёпота.

Она уже знала ответ и всё поняла мгновенно, но боялась в это поверить.

— В Лувре о нас с тобой никто не знает. Все уверены, что ты поехала в Бордо утешать Филиппа. А я просто сопровождал тебя. Не смотри на меня такими глазами! Гизы пустили этот слух без моего участия, меня просто поставили перед фактом. Они умудрились втянуть в это даже Франсуа Анжуйского. А твой Майенн лично ездил к Филиппу.

— О боже, что я натворила! — выдохнула Регина, только сейчас до конца осознавшая всю немыслимую жестокость своего отношения к Филиппу.

Она закрыла лицо руками и какое-то время сидела, почти не дыша, словно боялась смотреть на лицо человека, ради которого затеяла всё это.

— Катрин… Зачем она так… Только не Филипп. Мне не будет прощения за это, — еле слышно шептала она.

— Регина, — Луи дотронулся до её похолодевшей руки, — но ведь это действительно помогло. Герцогиня совершенно права, для нас же будет лучше, если все будут думать так. Да и Филипп сам согласился с этим.

Регина мгновенно вскинулась, отбросила руку Луи и, стремительно перегнувшись через стол, ударила его по лицу.

— Как ты смеешь такое говорить! Как ты мог вообще пойти на это!

Луи прижал ладонь к загоревшейся щеке, зло выкрикнул в ответ:

— А что, по-твоему, я должен был сказать? В конце-то концов, ты не хуже меня знала, на что шла. Когда ты сводила в могилу его кузину, тебя угрызения совести не мучили, а сейчас вдруг ты решила поберечь чувства Филиппа?

— О! Как это похоже на тебя — винить во всём меня одну. А ты, как всегда, в стороне, и белее всех ангелов небесных!

— Тебя если послушать, так у нас белее ангелов Филипп де Лорж! Ты всегда защищаешь только его и постоянно сравниваешь меня с ним, он-де благороднее, он тебя любит по-настоящему, он добрее и чище, — ревность и чувство собственной неправоты диктовали сейчас Бюсси колючие, горькие слова.

Но и Регина не уступала ему в непоправимой своей беспощадности:

— Но он действительно благороднее, и добрее, и лучше тебя. Во всяком случае, он никогда бы не позволил себе в чём-либо меня обвинять. Он и сейчас защищает меня, а ты…

— И что же я? Гублю твою жизнь и твою бессмертную душу? Тогда почему ты не осталась с Филиппом? Почему предпочла играть с огнём, поставив всё на кон? Или тебе просто было скучно, а сейчас тебе и эта игра надоела? И чего тогда стоят все твои слова о любви?

Регина отшатнулась, словно теперь он ударил её, став бледнее полотна, и боль, волной поднявшаяся из глубины её прозрачных глаз, окатила Луи, заставив остановиться. Дрожа, словно осенний лист, она поднялась из-за стола и, упрямо закусив губу, шагнула к дверям. Луи бросился к ней и, упав на колеи, принялся целовать тонкие, бессильно опущенные руки. Регина тихо плакала, когда он, поднявшись, обнял её:

— Прости меня, если сможешь. Я не знаю, что со мной творится. Наверное, мы действительно погубили свои души, если говорим друг другу такие страшные слова.

— Я люблю тебя, люблю, как же ты не понимаешь, — лепетала Регина, — как же ты можешь сомневаться в этом? Я скорее забуду своё имя и все слова всех молитв, чем свою любовь к тебе.

Стремительные и безликие, почти неуловимые, словно смертоносные стрелы, мчались по дорогам Франции гонцы из Анжу в Париж и с улицы Де Шом до Сомюра. Всю весну Екатерина-Мария писала подруге отчаянные письма, то умоляя, то требуя вернуться назад и довести начатое дело до конца. Она злилась на неё и недоумевала, читая её туманные ответы. Регина писала ей хорошие, длинные письма, в которых с восторгом рассказывала о своей жизни в Сомюре, о том, как спокойно и вольно ей там, рядом с любимым человеком, в надёжном кольце его рук. Рассказывала о военных действиях, открытых ею против управляющего, о том, какую грандиозную перестройку затеяла она в замке и как Луи оплачивает всё это, нимало не скупясь. Она о многом писала, упорно умалчивая о главном — когда она намерена вернуться в Париж. Ни единого намека, ни единого упоминания имени Этьена, ни одного вопроса о королевской семье. Только иногда — редкие приветы Шарлю, Анну де Жуайезу и Мадлене. О Филиппе не было ни слова, как будто Регина боялась даже вздохом коснуться его, но это имя Екатерина-Мария читала между строк постоянно. Злясь на подругу, герцогиня намеренно не упоминала никогда о нём, надеясь, что хоть это заставит Регину одуматься. Но каждый раз, когда она читала письма из Сомюра, ей казалось, что Регина живёт в каком-то другом мире, в ином времени, там, где нет и не было Лувра, Валуа и сходивших с ума от ревности и нежности любовников.

— Пропади оно всё пропадом! — высказывала она в очередной раз своё нелестное мнение об этом безумии кардиналу Лотарингскому. — Скажи на милость, на кого она променяла своё будущее? Ну, допустим, надоела ей вся эта затянувшаяся история с папой римским. Пусть перегорела в ней эта ненависть к Валуа. Пусть не нужны ей ни власть, ни Париж, ни светская жизнь. Видимо, ошиблась я в ней, переоценила её честолюбие и хватку. Девочка повзрослела и вместо государственных заговоров и мести ей захотелось любви. Красивой, пылкой, романтичной. Я могу ещё это понять. Но ради томных глаз и смазливого личика Бюсси оставить графа де Лоржа!