При этих мыслях сердце бешено забилось в его груди и он опрометью бросился наверх, в спальню графини. И замер в коридоре: из-за приоткрытой двери доносился чей-то негромкий плач вперемешку со счастливым смехом и приглушённый низкий голос, в котором бурлила и клокотала такая страсть, что, казалось, вот-вот обрушится каменный потолок дворца. Потом всё это накрыл мучительно-сладостный стон, от которого у монаха подкосились ноги. Обмирая от предчувствия чего-то непоправимого, он тихонько приоткрыл послушную дверь. На ковре, среди вороха разорванных, беспорядочно разбросанных одежд, изломанных цветов, осколков посуды и перевёрнутых кресел лежали граф Луи де Бюсси и его сестра Регина де Ренель. Обнажённые, как Адам и Ева в день сотворения. Дрожащие, как застигнутые непогодой дети. Она изгибалась навстречу его яростному натиску и заливалась своим серебристым смехом, и стонала от каждого его рывка. Изящные пальцы её хватались за его плечи, как будто она тонула в штормовом море. И в глазах её светилось немыслимое счастье. Он наполнял её собой без остатка и каждое их движение, каждый вздох были так естественны и гармоничны, так совершенны были в своей любви их тела, такая бездонная любовь жила в их глазах, что Этьен был не в состоянии отвести глаз. Их грех был страшен и прекрасен.
Но потрясение сменилось ужасом, а затем сметающей всё на своём пути, выжигающей дотла все чувства ненавистью. Богиня оказалась суккубом. Под одеждами святой скрывалась шлюха и лгунья. Та, которую он боготворил, ради которой готов был отдать жизнь, совершить любое преступление, отважиться на самый страшный грех и вечное проклятие, обманула его. Использовала в каких-то своих, одному сатане ведомых, целях. Она посмеялась над ним. Каждое её слово было отравленной стрелой, её поцелуи были пропитаны трупным ядом, а ласки оказались страшнее объятий змеи. Она толкнула его в бездну смертных грехов, а сама прошла мимо, заманивая в свои сети другие души и также предавая их во власть дьявола. Её сказочная красота была творением нечистых, тёмных сил, орудием, созданным для того, чтобы соблазнять, обманывать и губить. Чудовище с обликом божества, вот кем была юная графиня де Ренель.
— Будь ты проклята, ведьма! Да настигнет тебя кара небесная, дьяволица, нечестивое отродье Лилит. Будьте вы оба прокляты! — прошипел одними губами потрясённый до глубины души юноша и отпрянул прочь от дверей, словно пламя ада раскалило их докрасна.
Но двое влюблённых, для которых ничего больше не существовало в мире, кроме их любви, которая, выплеснувшись, наконец, через края, затопила собой всю вселенную, даже не заметили его. Ни его почти осязаемая ненависть, ни глухое проклятие, произнесённое почти шёпотом, ибо весь голос иезуита переплавился в боль, ни его взгляд, которым он пытался испепелить их сплетённые в объятье тела, их не коснулись. Призрак Этьена растворился в гулких коридорах дворца Бюсси.
Ночью они так и не смогли сомкнуть глаз. Даже когда сил на любовь уже не оставалось, они просто лежали, тесно прижавшись друг к другу, и руки их изучали каждую клеточку кожи, каждый волосок, каждую трещинку на губах, каждую складочку на теле. Они не говорили ни слова: все слова были сейчас лишними и могли только спугнуть нечаянное счастье, разрушить тонкую прелесть этой ночи. Слова могли напомнить о преступности их любви, о страшном грехе, совершённом ими. Сейчас они просто лежали, обнявшись, не сводя друг с друга счастливых глаз. Их дыхание сливалось в одно, одновременно опускались и поднимались их ресницы. Они оба были созданы только друг для друга и ни для кого больше. Их губы, тела и души сходились изгиб в изгиб, как две половинки одного неба, два осколка одного зеркала. За это совершенное единение плоти и души можно было заплатить самую страшную цену. Счастье, обрушившееся на них так внезапно и с таким грохотом, искупало сейчас любой грех.
Какое дело было этим двоим до законов Божьих и человеческих! В этом мире им нужно было только одно: чтобы эта ночь никогда не кончалась. Когда-то родные и любимые лица остались далеко в прошлом, голоса друзей и любовников растворились и исчезли напрочь из памяти. Они забыли даже собственные имена. На всей земле существовала сейчас только их Любовь и она диктовала свои законы и правила.
По-весеннему рано поднявшееся солнце ласково и насмешливо будило Город. Рассыпалось золотой пылью на шпилях соборов, озорными искрами блестело на замерших флюгерах, любовалось своим отражением в сонных водах величавой реки, заигрывало с разноцветными витражами церквей и дворцов, брезгливо касалось немытых окон и раскисших дорог. Город просыпался и постепенно, сначала медленно: где стукнут ставни, где прокричит шальной петух, где шумно выплеснут из окна содержимое ночного горшка, — потом беспорядочно, с гвалтом и суматохой, со стуком копыт и грохотом колёс, криками уличных торговцев и звонким смехом прачек и белошвеек. Запахи и звуки наполняли утренний Город, как рачительная хозяйка наполняет корзину для покупок. С глухим стуком открывались двери и лотки в торговых рядах, с шорохом и шуршанием разворачивались рулоны тканей, откуда-то уже лилась мелодия бродячих музыкантов и жалобная песенка сироты-побирушки. Поднимался тяжёлый, пропахший щелочью и дешёвым мылом пар от прачечных и вкусный манящий запах горячего хлеба из пекарен, вонь со стороны кожевенных мастерских сбивала с ног и дурманили легкомысленные ароматы парфюмерных лавок с мостов Менял и святого Михаила.
Протяжные, звонкие крики уличных торговцев разбудили Регину. Она лениво потянулась и, спросонок медленно осознавая, что покоится в чьих-то ласкающих руках, открыла глаза. И сверкающее ослепительной бриллиантовой россыпью и звенящее тысячи птичьих трелей СЧАСТЬЕ обрушилось на неё, как июльский ливень на иссушенную засухой землю. Прошлая ночь была не сном. Всё было наяву. И она впервые проснулась рядом с Луи. И первым ощущением после сна было тепло его рук, первым, что она увидела, были его влюблённые глаза. Его бархатный, густой голос окутал её пушистым покрывалом и говорил этот голос слова любви.
— Как ты прекрасна, когда просыпаешься! И я не знаю, чего больше сейчас в этом мире, твоей ошеломляющей красоты или моей любви к тебе. Как мог я когда-то быть с другими женщинами? Как мог я наслаждаться ими и любить их? Неужели это и вправду было? Я сам сейчас верю в это с трудом. Я не помню ни их имён, ни голосов, ни цвета глаз и волос. Во всём мире есть только ты, любовь моя. Нет ничего нежнее твоих рук, отзывчивей твоего тела, горячее твоих губ. Твоя красота — это насмешка над ангелами и вызов всем святым и демонам. Моя любовь к тебе сильнее смерти и выше неба. Я тону в тебе, растворяюсь без остатка. Каждый раз обладая тобой, я чувствую себя равным Богу. Пусть это смертный грех, пусть это дьявольская гордыня и неизлечимая болезнь. Мне всё едино. Нет никого во всём свете, кроме тебя. Нет ничего на земле, кроме моей любви к тебе. Я и представить себе не мог, что такое счастье возможно под этим синим небом, на грешной земле.
— Если б ты знал, возлюбленный мой, как долго ждала я этих слов! — слёзы прозрачными ручьями струились по её нежному лицу и Луи благоговейно собирал их губами, словно пил колдовское зелье.
Регина обняла его, приподнимаясь с измятых простыней, уткнулась носом ему в плечо и счастливо засопела, вдыхая запах его тела, прижимаясь щекой к груди, где гулко и неровно билось сердце. Билось только для неё.
— Дай мне слово, что больше никто, ни один мужчина к тебе не прикоснётся! — стискивая в железных руках её хрупкие плечи, потребовал Луи, — Я не смогу вынести этого, понимаешь ли ты? Знать, что чьи-то чужие руки касаются этого живого бархата, что твои волосы струятся в чужих пальцах и кто-то пьёт волшебное вино твоих губ, для меня страшнее инквизиторских пыток. Ведь ты принадлежишь только мне, как и я тебе. Ты была создана для меня, а я — для тебя. Я с ума схожу от ревности и ненависти.
— Луи, я люблю тебя. Только тебя, неужели ты не видишь? Или тебе этого мало?
