– Правда ваша, Фердинанд. Что-то с Людочкой сегодня случилось, никогда такого не было. Людочка, вы бы шли домой. Возьмите на сегодня отгул, отлежитесь, подлечите здоровье. Можете даже сходить в центр Святого прикосновения, скажете, что к Леониду Карловичу по моей просьбе. Завтра я вас жду на рабочем месте в полном здравии. Мои служащие нужны мне здоровыми, – глаза Великого инквизитора блеснули сталью.

И снова эта угрожающая недосказанность. Вроде бы и не сказал ничего угрожающего, но Людмилу словно из ведра облили ледяной водой. Она кивает и выходит из кабинета. Спиной чувствует два взгляда – один замораживающий, второй теплый и ласковый.

Только не оборачиваться…

Мерзкая погода, мерзкая дорога, мерзкий таксист. Крупный мужчина так сильно пожирает Людмилу глазами, что она притягивает к себе сумочку и нащупывает баллончик с перцовым охладителем возбужденных самцов. Уже были случаи, когда с ведьм взимали плату натурой, а потом девушек находили лежащими в придорожных канавах. Нет, этот водитель не получит сегодня секретарского тела. Вот если бы на его месте был Фердинанд…

Мужчина или чувствует настрой женщины, или же видит руку в сумочке, но градус страсти в машине понижается. Взгляды остаются, но уже не такие откровенные. В магнитоле играют церковные гимны, иногда они прерываются проникновенным голосом Властительного Иордания, который зачитывает святые заветы из Сводов Небесной Благодати.

Религиозная обработка заблудших овец идет полным ходом. Церковь присутствует везде. Родился – тебя осматривает инквизитор. Закричал – твой голос записал инквизитор. Срыгнул – пятно осматривается на предмет трех шестерок. Лишь после обряда вступления в мирскую сущность чуть ослабляется внимание. Но до обряда доходят не все – десять процентов младенцев «не оправдывают доверия».

Родители могут возмутиться и последовать за детьми, либо родить новых. Если второе рождение тоже приносит разочарование, то родители отправляются следом за детьми. Через священный огонь проходит очищение от демонических сил, которые завладели родителями. А вся их вина состоит в том, что младенец неправильно покакал или неудачно срыгнул. Жестокое время, жестокие меры… И всё это прикрывается добродетелью. Заветами из Сводов Небесной Благодати.

 Табличка с названием «Нижние угли» открывает проселочную дорогу, по которой можно пробраться лишь на тракторе. Водитель такси останавливается.

– Уважаемая, дальше я не проеду.

– Я могу заплатить, – Людмила понимает, что это бесполезно, но попытка не пытка.

– Ты можешь пешкодралом почапать, но я не поеду, даже если через болт весь мозг у меня высосешь. Вон на той канаве сяду на пузо и буду куковать до второго пришествия. Так что, либо вали из машины, либо едем обратно, – хмыкает водитель.

– Может, вы подождете в машине? Я всего на пару часов. За простой я оплачу, – Людмила делает попытку удержать водителя демонстрацией краешка крупной купюры.

Очень не хочется переться по грязи, а если потом ещё и попутку ловить…

Водитель хмуро смотрит перед собой, словно его интересует только одна асфальтированная дорога. На панели машины в ряд приклеены иконки. Преобладает Святой Семен, покровитель автомобилистов. Все святые взирают на Людмилу с тем же настроением, что и водитель. Они тоже ненавидели ведьм. Людмила вздыхает и выходит из машины.

– Добирайся сама, сучка! – кричит водитель в открытое окно и резко срывается с места.

Что же, это не самое плохое прощание для ведьмы. Людмила с легкой улыбкой следит за тем, как машина разворачивается и проносится мимо неё. Водитель пытается харкнуть, но слюну сносит ветром. Да уж, вот они, последствия клейма на щеке. И пожаловаться некому.

Кстати, о клейме. Надо совершить ритуал, который облегчит задачу с поимкой Пояса Ларинджины.

Людмила отходит в густой ивняк и навостряет уши – чтобы никто не проехал, и никто не увидел с дороги. Из сумочки вылезает маска. Резиновая маска, вроде тех, которые надевают актеры для киносъемок. Маска привычно ложится на лицо, клей-гель прижимает её плотно, будто вторую кожу. Из-под блузки вылезает подрясник, клобук садится как влитой, сверху мирской вид закрывает ряса. Небольшой треугольник, в два раза меньше, чем у Павла Геннадьевича, ложится на черную ткань.

Людмила готова! Из кустов на разбитую дорогу выбирается абатисса, женщина с полномочиями карать и миловать. Средний состав, но статуса должно хватить, чтобы забрать у колхозника бесценный артефакт. Вперед! По грязи и сырой траве!

На её счастье с дороги слышится шум и на проселок сворачивает огромный лесовоз. Необъятная морда железного зверя замирает в нескольких шагах от женщины, словно демон из преисподней застывает перед броском. Людмила воздевает руку в благословляющем жесте и подходит к машине. Дверь открывается и на неё смотрят две пары глаз.

– Залезайте, ваше… святейшество, – говорит один из мужчин, толстяк с большими залысинами. – Нечего зря ноги по нашим колдоёбинам ломать.

«Ваше святейшество». Он не знает, как к Людмиле обращаться. Видно, что ни разу не сталкивался. Женские чины настолько редки, что их объединили одним названием – «мать». Только эти «матери» в своем святом рвении нередко переплевывают по жестокости «отцов».

– Да пребудет с вами Благословение Божие, да не отвернется от вас Святой Семен. Во имя отца и сына, – торопливой скороговоркой выплевываются жгучие слова. – Спасибо, добрые люди, за заботу. Вы не в «Нижние угли» едете?

– Дык там дальше и не уедешь, – хохочет тот, что за рулем, худосочный мужчина с бегающими глазками. – Там шахты натыканы, а за ними лес непролазный. Тупик.

– Вот туда-то мне и нужно. Подвезете, мужчины? – Людмила хватается за протянутую ладонь и влезает в кабину.

В нагретой на солнце кабине пахнет бензином, старыми носками и мужским потом. На полу валяются окурки, на панели красуется фотография обнаженной девицы, которая бесстыдно раскинула ноги. Груди огромные, такие спокойно можно назвать выменем. И на щеке буква… Фотографию тут же прячет водитель, виновато косится на монашку.

– Конечно же подвезем, ваше святейшество. Мы завсегда рады помочь Святой инквизиции, – пытается отвлечь внимание от своего коллеги второй водитель. – Надо в «Нижние угли»? Будут «Нижние угли»! Надо в «Михайловку»? Будет «Михайловка». Только скажите. Вы, небось, к Миколе Силантьичу направляетесь?

– За то, что подвезете, я не обращу внимания на срамную фотографию. Но помните, что без печати «одобрено святой комиссией», эта фотография является происками дьявола. Я думаю, что её следует подвергнуть сожжению, – Людмила хмурит брови. Старается не очень сильно хмуриться, а то маска может слезть, и тогда она вместо бабы на фотографии будет лежать с раскинутыми ногами. – И да, я к Миколе Силантьевичу.

– Сейчас, сейчас. Мы же не со зла, а так… взгрустнется в поездке на дальняке. Сейчас сожжем, – водитель передает фотографию напарнику, тот тут же запаливает её зажигалкой.

Голубоватый огонек жадно пожирает фотографию. Бумага темнеет, трескается и уже кажется, что женщина с раскинутыми ногами безмолвно кричит, сгорая в очищающем огне. В пепельнице догорают остатки фотографии, последними темнеют глаза…

– Гриха, походу мы с тобой сами стали инквизиторами, раз ведьму сожгли, – несмело улыбается толстяк.

Второй мужчина прыскает и искоса наблюдает за реакцией абатиссы. Дергают черта за хвост! Надо их одернуть, а то рискнут ещё раз пошутить, и тогда баллончик с перцовкой распылится в кабине.

– Заткнитесь и ведите машину! – цедит Людмила сквозь зубы. – Моя доброта небезграничная, а за крамолу знаете, что бывает?

– Простите, ваше святейшество, – сдавленно выдавливает водитель.

Больше бледные водители не рискуют шутить. Машина переваливается по разбитой дороге и вскоре выныривают серые крыши домов.

Убогая деревенька встречает шикарным постаментом с огромным равносторонним треугольником. За верхний угол зацеплена веревка и в петле висит великий мученик. При взгляде на скульптуру мороз пробегает по коже. Или свет падает так, или это фантазия перевозбужденного разума Людмилы, но она видит, что великий мученик взирает не кротко, не с мукой в глазах, а так, словно готов спрыгнуть с треугольника и каленым железом выжигать скверну по всей земле. Так могли смотреть идолы язычников, которым приносили кровавые жертвы, но никак не символ Церкви… которой тоже приносится кровавая дань. Людмила вздрагивает, когда глаза великого мученика со злостью впиваются в неё.