— Перед вами шедевр мирового искусства, — наигранно начал Дрим, пародируя экскурсоводов в галереях, — в него автор вложил всю свою душу. Это бесценная картина, выполненная по технологии трехмерной графики. — В это время цветастый поднялся с пола и направился к дразнящему его юноше. — Э-эй, спокойнее. — Шутливо размахивая руками в разные стороны, сказал мечтатель. — Прибираться здесь сам будешь.
— Гх, что ты там нашел?
— Убери этот требовательный тон из своей речи и умойся. Не хватало еще чтобы ты испачкал краской то, что я нашел.
Эррор бросил взгляд на несколько холстов среднего размера в руках Дрима. В голове появилось много вопросов, но он молча прошел мимо и направился в душ. Надо же, столько времени прошло, а воду и электричество в доме не отключили. Оно и к лучшему.
Скинув с себя испачканную одежду, темноволосый принялся отмывать еще не успевшую засохнуть краску. Окрашенные струи воды медленно стекали с тела юноши, оставляя после себя беспорядочные разводы в душевой. Смотря на них, Эррор вспоминал образ художника, прочно уцепившийся за его разум. Какой-нибудь невежда посмеялся бы с его неряшливого вида, с гетерохромии, с чернильных пятен на лице… Но не Эррор. Для него все эти части единого образа белесого были не недостатками, а отличительными чертами, которые делают Инка особенным. Не таким, как все. Другим. Своеобразным.
На мгновение в голове родилась мысль о том, что программист, вероятно, испортил имущество художника и должен компенсировать потери, купив ему все испорченные краски. Тяжело выдохнув, он закрыл глаза. И вновь этот образ. Образ, который цеплял, запоминался, выделялся в толпе. Эррор понял, что всегда ловил взглядом этот бежевый шарф и белую макушку, куда бы не смотрел. Даже когда они не были знакомы. Это все происходило на каком-то уровне подсознания, неосознанно. Это было каким-то наваждением.
Перед глазами всплывали моменты, когда они случайно пересекались, сталкивались, виделись. Нет, если бы кто-нибудь сейчас спросил программиста о том, что такое случайность, он ответил бы — это закономерности жизни, которым мы не придаем особого значения вначале, но потом, когда все эти случайности, не имеющие какой-то прямой связи, складываются в единую картину, мы понимаем, что все это — части детально спланированного плана, алгоритма, который имеет свое начало и конец.
— Встречи не бывают случайными.
Он не слышал сам себя. Был слишком погружен в свои мысли. Даже не понял, что сказал это вслух, что эти слова, как молекулы газа, заполонили собой весь объем сосуда, а точнее — комнаты. Что они эхом разнеслись по всему дому, заставив зависнуть увлеченного уборкой Дрима. Блондин уже давно понял, что случайности не случайны. Все в этой жизни имеет свой смысл. Важна каждая деталь, ведь она может предсказать твою судьбу, исход твоей жизни. Но анализ этих деталей требует непредвзятой объективности. Ведь каждый знак может нести за собой абсолютно непредсказуемое значение, о котором не подумал бы ни один человек в здравом уме. И над которым посмеялся бы любой, увидев конечный итог. Сказал бы: «Это же элементарно», «Это предсказуемо». И он был бы отчасти прав. Но ведь путей судьбы невероятно много и угадать, по какому из них пойдет твоя жизнь — почти нереально. Зато мы сами можем задать нужное нам направление. Своими силами. Беспрекословно судьбе подчиняются лишь лишенные собственных желаний, целей и точек зрения. Она существует для всех. Но каждый сам для себя решает — бороться ему с тем, что предначертано с самого начала или плыть по течению, принимая то, что дано. Нет воли случая, есть план. Иррациональный, не поддающийся логическому объяснению. Но он есть. Жаль только, это люди понимают поздно. А ведь вовремя поняв, можно было бы многое исправить.
Дрим как вкопанный смотрел на диск, на который наткнулся, пока оттирал краску с пола. Если бы это был обычный диск, он не вызвал бы такое ошеломление со стороны блондина. Это была запись. Запись игры Блу на фортепиано. А точнее — его первого концерта. Тот день, как вчера, всплыл в памяти, не оставляя места ничему другому, постороннему. Тогда Дрим и понял, что Блу — его соулмейт. Блондин и Инк были в первых рядах на концерте, они всячески поддерживали их маленькую Голубику, переживали за него. Но в один момент мечтатель понял, что чувствует не только переживание и волнение. А еще страх. Не свой, а его. Пытаясь понять причины так внезапно появившихся «чужих» чувств, он с головой ушел в них. Та мелодия, что Блу наигрывал своими тонкими изящными пальцами, по сей день играет в голове Дрима. Он чувствовал, как во время игры страх сменяется на полную увлеченность, погруженность в дело. Как Блу отдает в нее все свои эмоции, всю свою душу. Через искусство можно узнать автора, но никто и никогда не понял бы все то, что вкладывал он в эту мелодию. Именно то, что понял Дрим, когда ему открылись самые потаенные струны души его маленького друга.
Инк любил вдохновляться музыкой, поэтому в его мастерской всегда было множество дисков и проигрыватель, которым воспользовался блондин, включив эту самую найденную запись. Судя по всему, художник часто слушал ее, ведь она была не в стопке записей, а отдельно, рядом, в зоне ближайшей досягаемости.
Лаконичная и волнительная мелодия вмиг наполнила всю комнату своим звучанием, разливаясь и за ее пределы. Нависая над проигрывателем, Дрим испытал на себе новую волну чувств, которые испытывал к Блу. Перед его глазами вновь всплыл этот небесно-голубой взгляд. Чистый, невинный, добрый и глубокий. Завораживающий, проникающий в самые глубины души, заставляющий сердце вырываться из грудной клетки. Интересно, чувствовал ли этот парниша подобное к мечтателю? Об этом он уже не узнает. Остается лишь продолжать желать вновь прикоснуться к нему, вновь услышать его смех, вновь увидеть этот свет в глазах.
Как же Дрим хотел бы видеться с ним хотя бы во снах. Не с окровавленным, лежащим на его руках. А с живым, здоровым и таким, каким его знал блондин. Вновь говорить с ним о всяких глупых вещах, проводить с ним все свое время. Возможно, тогда бы Дрим снова полюбил сон. Возможно, тогда он и не выходил бы из царства Морфея. Но жизнь жестокая штука. Она будет продолжать тыкать тебя лицом в то, что ты не хотел бы вспоминать. Она будет продолжать играть на твоих чувствах, взывая к боли от потери. Но так она заставляет жить. Не прошлым и мечтами, а настоящим. Она заставляет принимать все свои превратности. Насильно, но заставляет. Так и должно быть. Ведь зацикливаясь на том, что уже произошло — ты теряешь возможность узнать, что произойдет потом. Только вот Дриму не было интересно, что будет дальше. Он не представлял свою жизнь без этой маленькой звезды, освещающей его путь.
Мечтатель понимал, что все рано или поздно уходят. Это нерушимый цикл жизни. Но он не может смириться с тем, что, только обретя нечто самое ценное в своем существовании, он это потерял. Без возможности возврата.
Он вспоминает, как после аварии не отходил от Блу ни на шаг. Проводил все возможное время в его палате, держа того за руку, моля о его выздоровлении. Вспоминает те волнительные минуты, которые проводил ночами у больницы, дожидаясь, когда его вновь впустят. Вспоминает, как ругался с врачами, требуя, чтобы его впустили в реанимацию. Он не внимал их протестам, заключающимся в том, что посещение больных в таком тяжелом состоянии просто запрещено, недопустимо, неприемлемо. Но ему удалось убедить тех впустить его и Инка в палату, позволить им навещать его. Даже врачи прониклись их тесной связью. Поэтому и молчали. Поэтому и отнекивались. И именно поэтому перестали впускать их, когда поняли, что скоро все решится. Когда поняли, что скоро Блу покинет этот мир. Тогда это понял и Дрим. Но он все равно проводил все свое время в больнице. Около той палаты. Он даже видел, как Инка положили в палату напротив. Наблюдал за ним со стороны. Хотел поговорить, но не мог. Инку было запрещено вставать с кровати, но тот вечно нарушал медицинские предписания и рекомендации. Блондин видел, как художник часто вставал, выглядывал из палаты, прожигая взглядом дверь соседней. Мечтатель не знал, замечал ли Инк его. Но всегда старался прикрыть больного художника, привлекая на себя внимание медицинского персонала, который так и норовил вот-вот войти в палату и застать пациента за запрещенными ему действиями, пока тот стоял у окна и говорил с кем-то по телефону. Дриму было важно огородить Инка от каких-то лишних проблем. Ведь он понимал, что они вместе уже потеряли свое маленькое сокровище. Улыбка на лице художника стала для Дрима какой-то отдушиной. Она успокаивала, даже несмотря на то, что была полностью пропитана болью и отчаянием. Наверное, какое-то спокойствие приходило именно от того, что он понимал все эти чувства, заложенные в такую горькую улыбку. Мечтатель понимал, что Инк нуждается в поддержке. Он понимал, что они вместе могут дать ее друг другу. Но он не смог переступить через себя и зайти к нему. Не смог смотреть в его глаза после того, как отвернулся от него, целиком погрузившись в свои собственные переживания. Не смог подойти к свернувшемуся калачиком на полу Инку, когда тот узнал, что потерял своего, почти что, младшего брата. Не смог. Вот и результат — теперь художника никто не может найти.
