Хозяйство лежало полностью на плечах Анны. Надменной и царственной Анны, которая до двадцати пяти лет не то что ни разу в жизни не мыла посуду, а даже и не слышала, что посуду, оказывается, положено мыть. Теперь ей приходилось ходить на рынок и готовить обед. На Марсовом поле Ахматова разбила небольшой огородик и пыталась растить на нем брюкву. По утрам выносила в Неву ведро, заменявшее им с мужем туалет. Она не привыкла к такой жизни, но выбора не было.

Как-то Анна отправилась на рынок, чтобы попытаться обменять оставшееся от свекрови ожерелье на несколько селедок. Она шла вдоль ряда торговок и каждой предлагала:

– Не поменяете селедку на жемчуг? Жемчуг настоящий и очень крупный. Хотя бы на три рыбы, а?

Селедка у торговок была старая и плохо пахла. Но другой еды в городе тогда просто не было. Одна из торговок узнала поэтессу и вполголоса проговорила ей вслед:

– Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду.

Это были строки из давнего ахматовского сборника. Когда она написала их, все только-только начиналось. Анна была молода, хороша собой, и весь мир расстилался у ее ног. А теперь она чувствовала себя ужасно старой, ужасно усталой, ужасно некрасивой и ни на что больше не способной. Ее подташнивало от голода, и, чтобы выжить, ей приходилось менять свекровины жемчуга на селедку.

Ахматова уронила ожерелье на землю, разрыдалась и пешком побрела домой. Потом вернулась, подобрала жемчуг и опять побрела.

Как уж город пережил эти годы, совершенно непонятно. Семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый, бо́льшая часть двадцать первого. В 1921-м была провозглашена свобода торговли, и голод отступил. А до этого…

Многие дома в центре стояли пустыми. Из квартир выламывали паркет на дрова, чтобы хоть как-то натопить покрытые льдом комнатушки. Население города сократилось втрое: с двух с половиной миллионов до семисот тысяч.

А главное, это было уже совсем не то население.

Уже через две недели после захвата власти большевики обратились к деятелям искусств с предложением поучаствовать в революционных начинаниях. Народный комиссар просвещения Анатолий Луначарский лично разослал приглашения литераторам, художникам и театральным режиссерам. Кабинет Луначарского располагался тогда прямо в Зимнем дворце. В коридорах там стояли флорентийские вазы, в которые революционные матросы справляли большую нужду. Несколько гобеленов солдаты охраны изорвали на портянки. А комиссар Луначарский сидел посреди всей этой красоты и мечтал о построении культуры будущего.

На его приглашение откликнулось всего четверо: режиссер Мейерхольд и трое поэтов – Крученых, Блок и Маяковский. Именно эти люди и стали отвечать в первом большевистском правительстве за культуру. Согласитесь, неплохая подобралась компания.

Принято думать, будто большевистская власть и литераторы Серебряного века – это совершенно разные люди. Хотя на самом деле перед нами, считай, одна и та же тусовка. Один и тот же круг, где все друг друга знали: террористы – балерин, поэты – революционеров.

Круг этот был тесным до клаустрофобии. Все его участники знали будущих соратников и будущих врагов почти с младенчества. Большевистский нарком Луначарский учился в одном классе с религиозным философом Бердяевым. Литератор Корней Чуковский был школьным товарищем родоначальника ревизионистского сионизма Владимира Жаботинского, причем в той же гимназии с ними училась еще и сестра большевистского лидера Льва Троцкого. Даже саму Октябрьскую революцию можно рассматривать как сведение счетов между повздорившими однокашниками. Когда-то глава Временного правительства Александр Керенский учился в школе, куратором которой был папа Ленина, а среди преподавателей самого Владимира Ильича был, наоборот, папа Керенского.

До революции все эти люди годами сидели за столиками одних и тех же кафе и ухаживали за одними и теми же дамами. Иногда знакомства их были даже и более чем близкими. Поэтесса Гиппиус состояла в интимной переписке с самым известным тогдашним террористом Савинковым. Подруга Ахматовой Паллада Богданова-Бельская переспала с бомбометателем Егором Сазоновым. Просто взяла и увезла парня к себе за сутки до того, как тот взорвал министра внутренних дел Плеве. Сазонов после этого был схвачен и отправлен на каторгу, где и покончил с собой. А Паллада, говорят, родила от него двух белобрысеньких близнецов.

Под названием «большевизм» первое время скрывалась очень разношерстая компания. Старая власть рухнула, и на ее место просто пришли те, кому не лень было со всем этим возиться. Поэты, скандалисты, бывшие политзаключенные, разбитные девицы, их еще более разбитные кавалеры, острые газетные перья и те, у кого перо было острое, но не газетное, а в смысле «под ребро», завсегдатаи «Бродячей собаки» и еще нескольких богемных кафе. Именно такая публика оказалась теперь единственной властью в стране.

Кто-то из этих людей стал работать на большевиков. Самой известной возлюбленной Гумилева (после Ахматовой) стала молоденькая златокудрая революционерка и поэтесса Лариса Рейснер. Стихи, правда, были у нее так себе, зато внешне Лариса могла дать сто очков форы кому угодно. На сторону Ленина с Троцким Рейснер встала не раздумывая и следующие несколько лет провела, устанавливая советскую власть в Поволжье.

А кто-то из той же самой компании, наоборот, решил, что с большевиками ему не по пути. Как-то утром 22-летний поэт Леня Каннегисер, пытавшийся в свое время ухаживать за той же самой Рейснер, проснулся у себя дома, выпил кофе, почитал «Графа Монте-Кристо», сыграл с папой в шахматы, на велосипеде доехал до Арки Главного штаба, дождался, пока в дверях появится комиссар Моисей Урицкий, и выстрелил в него из револьвера.

Совершенно непонятно: что за странный выбор? Особенно мерзким Урицкий не был – комиссар как комиссар. Пуля Каннегисера попала ему в голову. После этого юный поэт выбежал прямо на Дворцовую площадь, сел на велосипед и попытался свалить. Он бы скрылся, и его бы не догнали, но, свернув на Миллионную, Леня сдуру бросил велосипед, попытался уйти проходными дворами, запутался и попался. В ответ на его нелепый выстрел в городе объявили красный террор.

Новорожденная республика начала себя защищать. За следующие полгода в Петрограде расстреляли 512 человек. Напуганные таким размахом казней, из города побежали те, кому было чего терять. Кто не бежал сам, тем велела выехать новая власть. К середине 1920-х годов из города выслали всех бывших офицеров царской армии, все руководство упраздненных политических партий и практически все высшее духовенство. Прежняя столица приобретала новый и непривычный вид.

Особенно тяжко все эти кульбиты переносили многочисленные петербургские литераторы. Кто умел делать хоть что-то руками, перешел на натуральное хозяйство. Остальные готовились тупо помереть с голоду. Спас ситуацию Корней Чуковский. План его состоял в том, чтобы собрать уцелевших писателей, поэтов, художников и прочую не очень нужную в новых условиях публику в одном месте и кормить их напрямую из государственных фондов. Именно с его подачи в 1919-м был открыт знаменитый Дом искусств – сокращенно ДИСК.

Здание, куда поселили «творческих работников», располагалось на углу Невского проспекта и Мойки. Место это с самого начала пользовалось дурной репутацией. Первоначально здесь был выстроен деревянный Гостиный двор: рыночное помещение, внутри которого торговали пенькой и рыбой. Однако всего через несколько лет рынок сгорел, причем в огне тогда погибла целая куча народу. Позже, на празднествах по поводу очередного восшествия на престол под ликующими горожанами обвалился мост через Мойку, и несколько десятков человек утонули.

Порой место использовалось для публичных казней. Как-то здесь были сожжены на костре некие Петр Петров, по прозвищу Водолаз, и крестьянский сын Перфильев. А во времена императрицы Анны Иоанновны – еще и капитан-поручик морской службы Александр Возницын вместе с коммерсантом-евреем Барухом Лейбовым. Суть дела в тот раз заключалась в том, что капитан вдруг начал живо интересоваться религиозными вопросами. Прочитав Библию, Возницын обнаружил, что изложенная там доктрина как-то не очень похожа на учение официальной Православной церкви. Некоторое время он размышлял и сомневался, а потом обратился за консультацией к этому самому Лейбову. И тот на конкретных цитатах, как дважды два, объяснил новому знакомому: если хочешь достичь вечного спасения, единственный способ – обратиться в иудаизм.