Ради чего?

Ради призрачной надежды, что вот-вот что-то изменится — негус отдаст душу Большому Полуденному Жирафу, или его одолеет приступ склероза или всепрощения — и можно будет вернуться к любимому делу?

И сколько ждать, давя себя, душа, выворачивая руки собственной мечте, шарлатанствуя — а потом за это же себя и презирая?

Но что еще оставалось делать?..

Заняться чем-нибудь другим?

Но чем?!

Кроме как быть магом, магом-исследователем, если точно — он не умел ничего. Конечно, можно было подметать дороги, охранять склады в порту или чистить на улице сапоги — тем, у кого они имелись при такой жаре. И это было, несомненно, лучше, чем морочить головы и без того не слишком разумным горожанам…

Но не намного.

Значит, оставалось одно.

Отъезд.

Собрать дорожный мешок, что не поместится — продать, подарить или просто оставить, на вырученные деньги присоединиться к каравану, идущему в Шатт-аль-Шейх, найти там училище профессиональной магии[22]… Хотя они и не строят големов, но занятие для ответственного, здравомыслящего и трудолюбивого экспериментатора там, несомненно, найдется. Даже без рекомендательных писем с последнего места работы.

Скорее всего.

Конечно, если даже училище его не примет, Ахмет Гийядин Амн-аль-Хасс, калиф Шатт-аль-Шейха, воплощение дружелюбия и доброй воли, немедленно предложил бы ему остаться при дворе. Даже зная его великолепное величество так недолго, как он, Анчар, в этом можно было быть уверенным… Но мнилось отчего-то, что карьера придворного чародея отличалась от карьеры деревенского шептуна лишь повышенной спесивостью высокорожденных клиентов.

С другой стороны, можно было бы податься и в Высшую Школу Магии Шантони или в бхайпурское или вамаяссьское училища, или даже предложить Ивану и Серафиме основать первое в Лукоморье училище профессиональной магии… Но вряд ли ему удастся собрать деньги даже на спокойное путешествие в Сулейманию — самую близкую из всех стран: ведь продавать ему придется отнюдь не золото и бриллианты.

И големов нигде, кроме Соиры, не строили все равно.

Анчар вздохнул, резким щелчком пальцев отправил под потолок белый светящийся шар и подошел к сундуку. Уснуть не получится никак — в чем-чем, а в этом он не сомневался — а значит, можно было начать делить имущество на четыре кучки. Взять, продать, подарить и оставить.

И будь что будет…

В Шатт-аль-Шейх — так в Шатт-аль-Шейх.

Взгляд его, потухший и почти безжизненный, упал на голема — в которую сотню раз за день, как будто в этой халупе можно было посмотреть куда-то без того, чтобы двухсполовиннойметровый истукан не попадал в поле зрения.

Вот первый предмет для кучки «оставить»… Очень большой предмет для самой большой кучи, как начинал он подозревать, вспоминая содержимое своего сундука.

Атлан бережно, словно каменный монстр мог рассыпаться, прикоснулся к руке величиной с корзину для сборки арбузов и провел кончиками пальцев по теплой неровной поверхности.

А ведь какая была идея…

А какой дизайн корпуса… какая архитектура схема!.. Выстраданная, вымученная, выжатая им, только им, им лично из последних наработок и открытий в современном големостроении! Никто не повторит такой еще лет двадцать — чтоб ему пожизненно тут гарпуны заговаривать!.. Ах, если бы только можно было ее достать… отремонтировать… заменить… Любой шанс лучше, чем это жалкое, душераздирающее зрелище мертвого изделия, его изобретения! Пусть не достать — пусть бы схем хотя бы поддавался диагнос… ти… ке…

— Идиот!!! — взревел чародей.

Хлопнув себя по лбу так, что едва не отправился в нокдаун, он бросился к кровати, под которой лежал генератор эхосигналов, задумчиво дымясь и распространяя вокруг себя блестящее сиреневое пятно.

— Кабуча… аберрации прогрессируют… — пробормотал атлан и тут же забыл об этом.

Не мешкая больше ни секунды, словно голем собирался уходить, маг на обратном пути подхватил забытое парнишкой ведро, мысленным приказом подтащил табуретку к ногам изделия и вскочил на нее почти с разбегу.

Дрожащими от возбуждения руками он нахлобучил на голову Каменного Великана деревянную посудину, а поверх нее — генератор, неестественно теплый на ощупь и почти полностью заросший глазастым лишайником с нервным тиком. По очереди вытерев о рубаху покрывшиеся липкой сиреневой жижей пальцы, он коснулся точек запуска, сосредоточился и соскользнул в диагностический транс.

Фиолетовый спектр… рокот отдаленный барабанов… горький запах дыма… словно военный лагерь на горизонте…

Синий… скрип гвоздя по стеклу… от прикосновения стекло плавится — будто песок горит…

Голубой… сипение кузнечных мехов… дух раскаленного железа…

Зеленый… тягучий плеск — точно патоку выливают… удушливое амбре благовоний…

Желтый… Перестук деревянных молоточков… аромат тлеющего сандала…

И желтая картинка угрюмого каменного лица, словно сделанного не из гранита, а из песчаника!

Оранжевый! Тонкий звон серебра и смрад испаряющегося дегтя!..

Оранжевая защитная капсула! Целая! Почти без трещин!

Красный!!!

Треск разрываемого молнией неба!

Красного!

Запах пылающих дубилен!

Красный!

Опасность!

Красный!

Выйти! Скорей!

Нет!

Схем, схем, схем, схем, где схем?!

Схем!!!..

Сиреневая вспышка ослепила на несколько мгновений даже внутренний взор волшебника, и мозг, метавшийся между выходом и желанием увидеть самое главное, пронзила дикая боль. Алое пятно залило мир от края до края и погрузило все в странную багряную ночь, пронизанную тончайшими артериями, по которым от самоцвета к самоцвету бежала холодная золотая кровь.

И в каждой ее капле был он.

Он видел и осязал каждую трещину схема, каждую выбоину там, где выпал или рассыпался самоцвет, каждый разрыв и каждую неровность дорожек, соединявших камни силы, словно не его магия, но его босые ноги бежали по ним.

Каждый пройденный миллиметр стоил ему невероятных усилий, точно он сам, во плоти, прорывался сквозь каменную оболочку головы изделия, чтобы сделать очередной крошечный шажок. Тело его было холодно и неподвижно, мозг же пылал огнем и сыпал искрами боли, а из сведенных челюстей вырывались невнятные хриплые звуки — не то крик восторга, не то рык, не то стон. Но ни выскользнуть, ни вернуть все, как было, ни остановить чудесный, восхитительный поток магии теперь он мог не больше, чем остановить биение собственного сердца.

Под сумасшедшими усилиями магии мутные доселе золотые дорожки начинали блестеть и светиться на перекрестках. Они огибали сколы, мостили мелкие трещины и змеились по дну крупных. Там, где золото было расплавлено и испарилось, магия вытягивала сохранившиеся участки навстречу друг другу или создавала новые пути, взамен старых или в обход невосстанавливаемых повреждений. Самоцветы, затронутые целительной силой и разбуженные, соединенные новыми дорожками, оживали один за другим — сперва робко, но с каждым отвоеванным у разрухи миллиметром все уверенней, и вот уже почти все уцелевшие камни пылали ровным ярким светом, разгоняя пунцовый мрак.

Анчар выдохнул — или всхлипнул, обессиленный — и остатки магического заряда вылились на изумрудное поле схема, закрепляя сделанное за эти долгие минуты.