Как не хотелось премудрому Узэмику признаваться в том, что его могущество не совсем могучее, чтобы не сказать совсем не могучее, но оказаться покойным Узэмиком ему жаждалось еще меньше.

— А вот это уже не твоя забота, — медленно приподнялись тонкие губы старухи, обнажая белые — острые?! — зубы.

Верховная встала в дверном проеме, касаясь вытянутыми руками косяков — и они набрякли черным и алым, как догорающие уголья. Узэмик закашлялся, подавившись советом бежать быстрее.

Старуха запрокинул голову и издала низкий звук, похожий на мычание. Дверной проем озарила багровая вспышка — и вдруг желтые отсветы костра заиграли на стенах.

— Веди, — не оборачиваясь, приказала она.

— Пресвятые титьк… очи Уагаду!.. — охнул жрец.

Ибо смотрел он более не в факельный полумрак коридора третьего этажа, а на храмовую площадь — от основания стены Святилища.

— Ну же? — раздраженно рыкнула жрица, и маг тремя прыжками преодолел разделявшее их расстояние и высунул голову из-под ее подмышки:

— Четвертый от головы воз, о Просветленная! — угодливо ткнул он пальцем, хотя на таком расстоянии дрожащий его перст захватывал как минимум шесть телег: — Они притаились на мешках или…

— Вижу, — усмехнулась Верховная, и Узэмик вытаращил глаза, ибо теперь и он ясно, как среди белого дня, увидел две съежившиеся фигуры.

И то, что между ним и ими было два ряда мешков, помехой отнюдь не служило.

Тем временем венок из искр, кружившийся над головами магов, стал наклоняться одним краем, поднимая второй вверх, пока не встал вертикально, не переставая вращаться. Литания жрецов-чародеев взорвалась крещендо, оглушая: вздрогнули даже волы, и словно испугавшись — или повинуясь воле создавших его магов — нижний край громадного сияющего колеса погрузился в булыжник.

— Начинается!.. — рванулся вперед Узэмик но, вспомнив, кому навстречу они спешат, остановился и пристыженно потупился: — Ох… проклятые манеры… Мне стыдно, о Просветленная… ничтожная деревенщина… я не достоин даже твоего презрения… Конечно же дамы идут первыми!

Пока он говорил, прозрачная середина круга помутнела, закрывая магов-жрецов от взглядов возчиков. Серебристая рябь побежала по его поверхности — и застыла звездами и далекими кострами, превращая огненное колесо в картину, обрамленную самой причудливой рамой на Белом Свете. Живую картину с мерцающим пламенем и коленопреклоненными фигурами в балахонах, бубнящими молитву Уагаду монотонно, но так, что было слышно по всей площади.

Как только плоскость колеса обрела новую прозрачность, принимающая сторона оборвала молебен на полуслове и повскакивала на ноги с деловитостью не священников, но прорабов.

— Хвала Уагаду! Скорее, скорее — а то будет как в позапрошлый раз! А нам потом до следующего каравана землю жрать! — нетерпеливо взмахнул руками самый толстый жрец.

— Ну не вам, конечно, а рабам… — насмешливо протянул его коллега с первого воза.

— И всё равно — чего хорошего? От этого они снова передохнут, а работать кто будет? Ты, Джама?

— Просветленная Уагаду в своей мудрости отвела каждому человеку его место, старший жрец Нбонго. И моё — не на стене с грязью и лопаткой, — ханжески прогундосил Джама.

— С раствором и мастерком, невежа!

— Вот видишь, старший жрец Нбонго, я и слов-то таких плебейских не знаю…

— Кончайте трепаться! — сердито вмешался из-за его спины второй возчик. — Время идет!

Но и без его окрика Джама уже щелкнул кнутом, как заправский погонщик. Его вол напряг могучие плечи, подался вперед, и груженая до хруста в осях телега со скрипом тронулась с места. Несколько десятков метров по мостовой — и конец пути. Если бы вол мог думать, он решил бы тогда, что попал в рай для тягловой скотины. А пока, не раздумывая и не гадая, он поплелся вперед, и отблески огненной карусели, ставшей воротами, играли в салочки на его гладкой матовой шкуре и отражались в глазах.

— Ну, наконец-то… — еле слышно выдохнул Анчар, когда сквозь толщу яичного порошка для непищевых целей донесся скрип головного воза.

— Первый пошел, — прошептал Агафон, стоически перенося назойливую судорогу в лодыжке: провести почти час сложенным втрое оказалось сложнее, чем он предполагал[57]. Хотя в чем-то он был ей благодарен: когда пот, заливавший лицо, попадал в глаза и щипал их — аж слезы лились, а пыль от мешков лезла в нос так, что нестерпимо хотелось чихнуть или закашлять, стоило лишь пошевелить ступней — и резкая боль делала все предыдущие проблемы мелкими неприятностями.

— Второй пошел… — отметил полминуты спустя атлан, когда к скрипу первой телеги присоединился второй — пониже тоном и поближе.

— Третий… — спустя еще полминуты до их слуха долетел новый скрип, такой же приглушенный, как все остальные звуки, доносившиеся снаружи.

Совсем рядом, почти над головами, щелкнул бич погонщика, и телега дрогнула при первом шаге вола.

— Неужели прорвались? — шепнул Анчар. — Не поверю, пока не выберемся отсюда на той сторо…

Что-то мягкое навалилось на него, притискивая руки к туловищу и выжимая дыхание, но не успел он подумать, что величайшей подлостью Белого Света было бы сейчас, если бы попадали мешки, как неведомая сила потащила его вверх.

— Кабуча… — просипел он сквозь стиснутые зубы и понял, что не в силах не только пошевелиться, но и открыть рот.

Заслышав подозрительные звуки у себя за спиной, возчик-послушник оглянулся — и рука его непроизвольно дернула вожжи так, что вол остановился:

— Жираф Всемогущ… ой…

Но на его оговорку никто не обратил внимания, потому что были у них дела позанятнее юного еретика: Верховная жрица стояла перед его возом, словно молилась — запрокинув голову и вытянув руки вперед и вверх, старший жрец замер за ней в позе бегуна перед стартом, а над рассыпавшимися по мостовой мешками — мешками с его воза, пресвятые титьки Уагаду! — висели в воздухе два человека. И то, что присмотревшись, он узнал в них магов-жрецов, хоть и без малиновых балахонов, душевного спокойствия парню не добавило. И словно для того, чтобы окончательно лишить его сна на неделю вперед, справа донесся разъяренный рев Верховного жреца:

— Идиот и сын идиота, да сожрут мокрицы твои вонючие мозги!!!..

Узэмик, выступавший в роли тылового охранения своей патронессы[58], встрепенулся:

— Кокодло идет!

И был неправ. Кокодло не шел — он бежал, как не бегал с тех пор, когда тридцать лет назад жертвенный лев вырвался из клетки в двух метрах от него. И точно так же умудрялся орать на ходу.

Тридцать лет назад лев, оглушенный воплями, забрался обратно в клетку и закрыл уши лапами, решив, что лучше мгновенная смерть от ножа жреца, чем долгие муки от его ора.

— …да отсохнут твои руки и прирастут к заднице!!!..

Сейчас же Просветленная даже не шелохнулась, сосредоточенно вперившись невидящим мутным взглядом в свою добычу. И лицо ее было не безмятежно улыбающимся, как минуту назад, но перекошенным, будто сведенным судорогой от крайнего напряжения.

— … Да чтоб ты жрал до конца жизни один яичный порошок и запивал воловьей мочой!!! Чтоб тебя… — обогнув вола и бесхозный полуразваленный воз[59], Кокодло остановился, словно налетел на стену. Взор его, горящий человекоубийственным огнем, обежал представшую картину — и вспыхнул в три раза яростнее: — Чтоб тебя!!!.. Ты задерживаешь обоз! Убирайтесь! Убирайтесь отсюда все! Узэмик! Гони отсюда эту скотину!

— Верховная жрица — не скотина! — выступил на защиту патронессы чародей.

Старуха затряслась, пленники шевельнулись, руки их соприкоснулись…

— Я вола имел в виду, — фыркнул Кокодло — не слишком убедительно.

Просветленная, забыв на мгновение про засланцев, побагровела от гнева, руки ее дернулись, а пальцы скрючились, словно устремляясь к чьему-то горлу[60].

Между захваченными послушниками проскочила крошечная искра, они слабо двинулись, опускаясь на пару сантиметров — и Старуха вздрогнула и покачнулась. Из-за зубов ее вырвался сдавленный рык, и Узэмик, шестым чувством и пятой точкой почуяв, кому он предназначался, вступил в бой.