— А как должно быть? По закону?
— Какой закон? Ты что, Кузька? В тайге все так напутано, что сам черт не разберет. У кого нож длиннее или ружье лучше — тот и хозяин Спиртоносной тропы.
— А что, у Спиртоносной тропы есть хозяин? — удивился Кузька.
— Есть, и не один, — усмехнулся Егор. — Только хозяин тот подолгу не задерживается.
— Почему?
— Слишком много охотников на енто место, быстро убирают.
— Как убирают?
— Ты что, совсем не понимаешь? — усмехнулся Егор. — Эх, хоть и ростом да плотью ты уже парень, а в душе еще ребенок. Убирают, это значит, совсем убирают.
— Кто убирает?
— Кто ж его знает? — изобразив невинное, может, даже неподкупно простодушное лицо, ответил рассказчик. — Этого я тебе сказать не могу, рано тебе об этом знать. А может, и вовсе не надо.
— Как это не надо? Отчего? Мне надо все знать, — нервно закрутился на табурете Кузька. Он, кажется, начал догадываться кое о чем.
— Потом, коли надобность будет, расскажу, — допивая из кружки и уже хмельно кивая головой, закончил Егор.
— Я понял: вместо старого хозяина Спиртоносной тропы всегда появляется новый, — развивая мысль, загорался разговором Кузя. — Так? А нового убирает тот, кто хочет, чтобы все было по совести. Правильно?
— Ну да, — соглашаясь, с улыбкой кивал головой хмельной Егор.
— Это что получается: ты же сам давеча сказал, что считаешь, в тайге все должно быть по совести. Значит, ты и есть… тот третий?
На долгое время в избе воцарилась тишина. Вмиг протрезвевший Егор с окаменевшим лицом смотрел на Кузьку, слушая, что он скажет дальше. Но тот испуганно замер, сам не ожидая от себя такого вывода. Кое-как собравшись с мыслями, Егор заговорил:
— Ишь ты, докумекал. Не голова, а уездная дума: не по возрасту росток. Что же это ты действительно думаешь, что я убираю хозяев Спиртоносной тропы?
— Нет, не думаю… Это я так просто, к слову, — растеряно залопотал Кузя, понимая, что, сам того не желая, открыл страшную тайну. И теперь боялся, что за этим последует.
— Думаешь-думаешь! Я же вижу. Эх я, старый дуралей. Развязал язык, как блоха на потроха. — И посмотрел на него прямо и строго: — Скажешь кому или до поры забудешь, пока не помру?
— Не скажу. Зачем? Это не мое дело. Так отец говорил: не суй нос, куда ни попадя, как собака, однажды прищемит.
— Правильно говорил. Так оно и есть. То, что я проболтался — недоказуемо, все равно за руку никто не поймал.
— Теперь понятно, почему ты на всю тайгу орал, когда тебя на носилках несли.
— Что орал?
— «Я хозяин спиртносной тропы!»
— Вон как! — усмехнулся Егор. — Поди ж ты, не помню ничего, нидать, совсем с ума вышибло. — И вдруг повеселев: — А что? Может, так оно и есть, — потянувшись за крынкой, вылил остатки бражки в кружку, выпил несколько глотков. — Это они, разбойный люд, думают, что хозяева Спиртоносной тропы. А на самом деле, получается, что это я?
— Не знаю, — немного расслабившись после нервного напряжения, пожал плечами Кузя. — Как ты так можешь, дядька Егор? Ведь опасно это все, убьют когда-нибудь. Стреляли в тебя из-за этого?
— Знаю, что убьют. И стреляли из-за этого. Верно, думали, что кровью изойду, хотели, чтоб помучался. А я, поди ж ты — вылез из могилы-то. — Криво усмехнулся. — Теперича придется с ними ответную бойню вести.
— Кто… стрелял? Ты уже знаешь? — затаив дыхание, спросил Кузя.
— А вот этого тебе знать вовсе не надобно. И так нос засунул, скоро капкан сработает. Помалкивай, дольше проживешь.
Опять замолчали. Но Кузьке не терпится все вызнать, крутится, будто в табуретке гвоздь вылез:
— Как же ты с ними будешь разбираться? Из ружья, что ли?
— Кто это тебе сказал, что я с ними самолично буду разбираться'? — нисколько не удивившись, покачал головой Егор.
— Только что глаголил, что придется бойню вести.
— Вести — да, буду. Но не руки же марать об них. Для этого другие люди есть.
— У вас что… шайка?
— Шайка? Ха-ха-ха!.. — захохотал Егор так, что стекла зазвенели. — От ты, Кузька, и сказанул! Ну, даешь! Шайка! Думаешь, что я разбойниками правлю? — в одно мгновение стал серьезным. — Нет, паря. Я не бандит и не разбойник таежный, что со товарищами по тропам забитых старателей да спиртоносов потрошат. Я по жизни одинокий, как росомаха. Знаешь такую пословицу: «Сколько лиса ни крадет, все равно в капкан попадет»? Так вот, правда то. Сколько тутака залетных разбойников свирепствовало? И никого нет. Потому что над горой всегда есть гора выше. Всех, кто был, рано или поздно побили. Так что разбойным делом заниматься не советую, ничего из этого путного, окромя скорой смерти, не выйдет. А вот коли другими руками править да еще на законном основании — это другое дело. Тут, паря, совсем другой ферт: сам не на виду, и подбородок в меду. Мое дело лишь в нужное русло направить, а «Черная оспа» все сами сделают…
И осекся, не договорив. Понял, что опять проболтался. Округлившимися глазами уставился на Кузю, пытаясь понять: услышал последние слова или нет?
Кузя услышал, но постарался быть к этому равнодушным. Заговорил так, будто знал об этом давно:
— Да уж, им только свистни — они порядок быстро наведут. Я вон в прошлый раз, когда в город ездил, Пантелей мне для родных весточку передавал. Они мне тоже. Так я через два дня «Черную оспу» на Перевале видел. Они что, просто так, на прогулку приезжали?
— Да нет же, дело правили. А какое — тебе знать не надобно. В крайней срочности, пока что.
— Значит, дядька Егор, говоришь, тебе все в русло направить, а «Черная оспа» сами все доделают? — изменив голос до низких тонов, прищурил глаза Кузя. — Значит, платочки те со знаками, что я от Хмыря в город возил, и который на горе под кедром нашел — не все так просто?
— Ишь ты! — усмехнулся Егор. — Взгляд-то, как у бати, такой же проницательный. И смышленый не по годам. Верно говоришь, так оно и есть. Ладно уж, расскажу, что значат платочки со значками. Зеленый цвет платка — это призыв, вроде как, приезжайте в нужный день. Белый — подождать. Желтый — быть готовыми. В какой день приехать, определяется ниткой по цветам радуги: красная — понедельник, оранжевая — вторник, желтая — среда и так далее, до воскресения. Далее вшиваются значки, опять же цветными нитками, где надо быть: прямоугольник — на Спиртоносной тропе, треугольник на Чибижекских приисках, круг — на Екатериновском хребте. На каждое место свой значок или два, а может, несколько. И последний, третий значок означает степень угрозы, каков разбойник и сколько их. Тут вшиваются только черные и белые нитки. Если белая, залетные бандиты — не так опасны, можно напугать, прогнать или арестовать. А коли черная — стрелять не медля.
Кузя надолго замолчал, думая над словами Егора. Тот, уже качаясь на табурете, пытался насыпать в трубочку табак. Искоса посматривая на Кузю, негромко посмеивался:
— Ишь, следачий нашелся! Все и сразу знать хочет, а такого не бывает. Иной раз самому додумывать надобно.
— И как ты Пантелею платок передаешь? — наконец-то выдавил Кузя.
— А никак. Для этого условное место есть, как раз под тем кедром, где ты платочек нашел. Я до этого послание в корни положил, а он, видать, обронил случайно: потому что на мою весточку никто так и не приехал. Потому меня и подстрелили. За то время, как меня не было, варнаки на тропе хорошо пошалили. Теперь придется это дело исправлять.
— Скажи-ка, дядька Егор: зачем тебе все это?
— Что? — не сразу понял вопрос тот.
— Наводить «Черную оспу».
— Э-э-э, мил паря. Многого ты еще не допонимаешь. Вот проживешь с мое — по-другому заговоришь. Тайгу от всякой швали чистить — это вроде как кураж, большая игра в карты по-крупному, от которой кровь не застаивается. Вот мне к старости что от жизни надо? Ничего. Я все пережил, и казну, и суму. Золота столько видел, что не каждому старателю дается. Да что золото? Это всего лишь средство для жизни. Неважно, сколько его у тебя. Важно, как и куда ты его дел. Иной, вон как Белов с Тарханом, может от неслыханного самородка от водки сгореть и арфу от безмозглости купить. А другой бергало песочек, что на ладошке едва видно, в дело пустит, и глядишь, через год уже пару лошадок на извозе имеет. А еще через год — ямской дворик отворяет. Вот как бывает. Мне все это не надо: зачем? Все равно передать какое-то дело некому. Да и тайга не отпускает. Пробовал и не раз уехать куда подальше, но вспомнишь, как в горах дух замирает, голубые дали душу томят — ноги сами назад поворачивают, сюда возвращают. Будто тут золотым медом намазано. К тому же, затянула большая игра, в которой нет ни конца, ни края.
