Сидят за столом старый да малый, в карты перекидываются. Егор отпивает по небольшому глоточку настоявшейся, сладковатой бражки: хороша! Сердцу приятно, на душе спокойно, нервы расслаблены. Предлагал немного выпить Кузьке, но тот отказался. «Ну, да не беда, значит, будет с парня толк, не утопит свою жизнь в хмельном угаре!» — думает Егор, морщит лоб, тусуя колоду, собираясь сыграть с ним еще партию.
— Помнишь ли, дядька Егор, что ты мне там, в зимовье на Каратавке говорил? — чувствуя момент, спросил Кузя.
Много времени прошло с того дня, но все не получалось задать этот вопрос: сначала Егор был слишком слаб, не до того. Потом за делами запамятовал. Когда вспомнил, боялся, что рассердится.
— Помню, — глухо отозвался Егор, пронзив его таким взглядом, что Кузьке стало не по себе. — А ты кому-нибудь рассказывал об этом?
— Нет, что ты! Спаси Христос! Как можно? — поспешно перекрестился он. — Никому.
— А кто-то выпытывал?
— Никто, — и спохватился: — Нет, Назар просил, чтобы я выведал у тебя перед смертью, что и где есть. Все одно, говорит, помрет, никому не достанется. Но я не сказал ему.
— Понятно, — усмехнулся Егор. — Что ж, Назарка — хмырь еще тот, я об этом всегда догадывался.
— Я думал… что вы друзья.
— Дружба дружбе рознь. Хоть он и хват парень, все в руках кипит и мозгами не дурак, но понимаешь, есть в нем такая ниточка, которая в самый худой момент может порваться. Не верил я ему с самого начала, хоть уже пять сезонов на сплаве работаем. А оно вишь как — и правду думал. Человек еще не помер, а сапоги уж поделили. Вот как после этого верить людям?
Егор потянулся к бражке, выпил, покачал головой, продолжил:
— Вижу, многое ты у меня расспросить хочешь. Желаешь знать, что у меня там, на скале в ведре скрыто, — усмехнулся, немного помолчал, опять просверлил взглядом. — Эх, Кузька, не надо бы тебе знать всего, да без того никак! Худо это все, когда-нибудь все равно боком вылезет.
— Почему? Что вылезет?
— Все, что за мою жизнь грешную пережито.
Какое-то время молчал, глядя в окно на снежную пургу, потом поднял кружку:
— Давай-ка лучше твово тятьку помянем. Хороший был мужик твой тятька, большой души человек: безгрешник. Царствие ему Небесное!
У Кузьки на глазах слезы, но силится казаться спокойным: хочет быть в глазах Егора мужиком. Чтобы заглушить боль, попытался отвлечься разговорами:
— Почему безгрешник? Старики говорят, что человек не может быть без греха. Вон, тетка Порунья мне об этом сколь раз глаголила, бабка Варвара Лугина, дед Мирон Татаринцев. Даже Стюра, и та вроде как умалишенная, а наставляет на путь истинный. У каждого есть грехи: кто-то когда-то украл, ругался или еще там что-нибудь делал. Так же и тятя мой, что, у него за душой так уж ничего и не было?
— Я тебе не про тот грех говорю, что глиняный горшок у соседки с забора без ее спроса спер.
— А про какой? — удивился Кузька.
— Про старательский. Какой среди таежного люда есть: убийство себе подобного. Это и есть самый тяжкий грех, который нельзя никакими страданиями стереть из памяти и души телесной. А остальные — замаливаются. Не было у Ефимки убийства, точно знаю, — угрюмо покачал головой Егор, глядя на иконы в углу, троекратно перекрестился.
— А у кого ж тогда… — после длительного молчания спросил Кузька, и еще с опаской: — А у тебя?..
— Что у тебя? — будто очнулся Егор, глядя на него хмельными глазами.
— Был ли у тебя в тайге телесный грех?
Тот опустил голову, прищурил взгляд, посмотрел на него искоса так, будто хотел увидеть, что у него в голове:
— Это с какой стороны посмотреть. Бывает такое, что без этого никак не обойтись: либо ты, либо тебя. Третьего не дано.
Для Кузьки его слова — будто снег за шиворот. Еще недопонимая смысл сказанного, поежился, как рябчик в морозный день. В голове замелькали страшные мысли: неужели Егор когда-то убивал человека? Как это могло быть? И вообще, как это происходит? Ведь это так страшно — своими руками лишить жизни другого!
Егор, будто читая его мысли, согласно кивнул:
— Да, страшно. Вот, вроде он жив, двигается, а в другую минуту его уже нет, дух вылетел, лежит под твоими ногами. Это я не про себя говорю, а о тех, кто как на исповеди душу изливает. Через меня сотни людей проходят, такая уж у меня забава — старателей выслушивать. У меня в запасе много историй. Бывало, люди как на духу выкладывали, как все произошло, хотя можно было промолчать. Про всех говорить не буду, один случай помню, — ненадолго замолчал, глотнул из кружки, — рассказать? Так послушай.
Лет эдак тридцать назад был у нас свой священник. По приискам ходил, проповеди старателям читал, чтобы люди, так сказать, через него к Богу ближе были. В тайге оно знаешь, как веры иной раз не хватает? Бывает так, что от безысходности повеситься охота. А как поговоришь с батюшкой — так заново жить хочется. Вера, она, Кузька, в любом деле огромадное подспорье. Тем более на старательском промысле. Думаю так: кабы веры да Бога не было, среди народа беспутство да смертоубийство процветали. А так человек боится Всевышнего, и это шибко сдерживает его в рамках дозволенного. Потому как знает, что обязательно расплата будет. Хотя у меня к старости все больше уверенности, что Бог не наказывает, а вразумляет. А уж грешник деяниями своими сам себя изводит.
Так вот про священника. Звали его отец Василий. Росту он был высоченного, под два метра. В плечах — между косяками боком входил. Кулачищи — что у козы вымя. Силищи — как у гонного сохатого. Бывало, мужики в горку телегу кожилятся, подталкивают. Он сзади подойдет, подтолкнет: так конь не успевает ногами перебирать, а уже наверху оказался. Голос у отца Василия громкий, но мягкий, певучий. По характеру добрый: корова копытом на ногу наступит, а он ее зa ухом царапает.
Приходил Василий к нам часто, раза два в год. Когда по тропе идет, от обычного мужика не отличить: телогрейка да бродни. А облачится в стихарь, поручи и орарь — сразу преобразится. Справит службу, по празднику соответствующую, сядет с мужиками, долго о жизни говорит, что да как. Умный был, грамотный. Уважали его старатели до беспамятства, готовы были каждое поручение исполнить, какое ни попросит.
Вот однажды пришел к нам, а мужики спрашивают: «Что ж это у тебя, отец Василий, крест такой маленький да из меди? Давай-ка мы тебе справим кусок золота, а ты в городе из него себе хороший закажешь». Тот сначала отказывался: «Незачем такую тяжесть иметь. Дело не в кресте, а в вере». Но мужики настояли на своем: «Что ж мы за золотари, коли уважаемому человеку добро сделать не можем?» Наклали золота в мешочек от души. Я при этом присутствовал, килограмма три там было. Ушел он с прииска. И что думаешь? В следующий раз явился с новым крестом и цепью. Изготовили ему его в городе, видно, свои мастера там есть. Не крест, а произведение искусства: там тебе и Иисус распят, и буквы написаны, все как положено. Стал отец Василий службу проводить в достойном, как мы все считали, облачении.
С той поры немного прошло, может, год или чуть больше. Выходил отец Василий из тайги тропой, тут на него напали двое бандитов, хотели крест отобрать. Ружьишка-то, видать, у них не было, с топорами и ножами кинулись на него. Каждый ударил по нескольку раз, тяжелые раны нанесли. Но батюшка, надо сказать, был не из робкого десятка: стал отбиваться тем, что было в руках. Им оказался крест. «Осенил» первого по голове, тот с разбитой головой упал. «Окрестил» второго, и он отмучался. Ему бы тикать, покуда никто не видел, а он все как есть на духу полиции доложил, потому как истинно верующий был. Вот те и крест золотой! Был бы медный, разбойный люд не позарился. Я это к чему беседу веду? Был святой человек — враз преступником стал. Вот как бывает.
— Что потом? — внимательно слушая, спросил Кузя.
— Больше мы отца Василия не видели у себя. Не знаю, что с ним стало. Слухи доходили, что сослали его на Сахалин. К нам стал ходить другой священнослужитель — диакон Дмитрий. Думали, такой же честный и праведный, а он оказался корыстным: грехи отпускал, а золотишко себе в карман складывал. А разве так можно? Этот пример я тебе не случайно рассказал, как из безгрешника в убийцу можно одним разом превратиться. Сталкивался я не раз с такими головорезами, которым человека убить, все равно что ложку каши съесть, а наутро забыть. Для них это дело как расстройство желудка: кого не порезал, так и спать не будет. И я считаю, что таким тварям в тайге не место. Все должно быть по совести. Не должно быть так, чтобы простого работягу, что своими руками горсть золотого песка намыл и домой несет, чтобы семью зиму прокормить, запросто так под колодину запихали на съедение мышам.
