Кузя встал, откинул топор, искоса посмотрел направо. В пихтаче в трех шагах мужик с ружьем стоит, в него целит. Лицо также тряпкой замотано, не узнать. Видно, что намерения серьезные, шутить не будет, лучше подчиниться. Сразу вспомнил о ноже в походной котомке. Про спрятанный в подклад походной курки заряженный револьвер. То ружье, которое ему предлагал Вениамин, перед тем как сел в лодку, а он отказался. Строгие глаза Егора, поучавшего перед дорогой:
— Перепад у Чистого ключа стороной обойди. Всяко бывает.
И вот они, реальные события разбоя: его грабят. Эх, надо ж такому случиться! Как назло, нет Егора, Вениамина и Кости. Даже Стюра и та ушла. Хотя неизвестно, как все повернулось бы. Были бы они с ними, бандиты сразу начали стрелять. А так, видят, что молодежь, можно просто выпотрошить котомки.
Между тем, задний, что держал перед Катей нож, бросился к лошадям. Будто знал, где что лежит, пробует котомки на вес. Приподнял сумку Кати, отвязал от седла, запустил руку, вытащил ее долю, переложил себе за спину в мешок. Перескочил дальше, к Кузиной поклаже. Освободил от вязок, стал рыться. Достал «Руку Золотухи», вынул, развернул тряпку. Глянув на самородок, засуетился. Бросил взгляд на товарища, ничего не говоря, поднял правую ладонь: есть! Смотревший на него из-под бровей Кузька заметил, что у него не хватает двух пальцев — мизинца и безымянного. И третий, средний срезан наполовину. Кузя сразу опустил взгляд на землю, будто не заметил. А тот стал опять рыться, нашел Кузькину долю золотого песка, тоже переложил себе за спину. Покопавшись для порядка еще какое-то время, отступился от грабежа. Понял, что взял все, что у них есть. Так же, не говоря никаких слов, подошел к подельнику, что-то прошептал. Тот глухо засмеялся, напоследок бросил:
— Что хорошо себя вели — жизни дарую. Коли будете язык за зубами держать, долго проживете.
И ушли в тайгу, оставив их наедине с бедой.
Кузька — что колотом для битья кедровых шишек пришибленный. В голове: Бум! Бум! Бум! Дурак! Дурак! Дурак!… Запоздало перебирает склизские, как холодец, вопросы и сам же на них отвечает: «Это ж каким идиотом надо быть? Все с собой: нож, револьвер. А где они? В котомке. Почему не во внутреннем кармане куртки? Мешает ехать. Времени, для того чтобы выстрелить, было предостаточно. Сейчас бы все было по-другому. Сейчас бы… как на Тараске. Эх, простофиля! Замахал руками после драки»…
Катя в истерике. Упав на землю, рвет кулачками податливую траву, стонет, как раненый зверь, бьется головой о корягу, того и гляди глаз вышибет. Кузя подскочил к ней, схватил в объятия, прижал к себе:
— Тихо, тихо! Все уже прошло, кончилось.
Она, как в бреду, зашептала посиневшими губами:
— Кузя, он меня хотел зарезать! Он меня хотел убить!
— Не убил же, — успокаивая ее, прислонившись губами к щекам, ответил он. Сам дрожит, будто упругий куст под напором вешней воды.
Чувствуя его поцелуй, Катя начала приходить в себя, стихла, обвила руками его шею, подставила губы его губам. Он загорелся, скользнул рукой по ее груди, вниз к ногам, добираясь до запретного. Она, прижавшись к нему всем телом, вздрогнула от прикосновения, а повалившись на спину от его натиска, вдруг очнулась, выскользнула, вскочила на ноги. Удивленные, округлившиеся глаза выразили недоумение:
— Ах ты, жук-паук! Наконец-то дозрел ли че ли?
— Что я дозрел? — как кислица покраснел он. — Я ниче. Так просто.
— Ага, так просто. Коли не вскочила, так бы штаны снял.
— Хватит, — оборвал Кузя. — Не до штанов сейчас. У нас вон, котомки выпотрошили, а ты себе на уме.
Вернувшись к реальности, оба замолчали. Настроение ужасное: стыдно, противно, больно, а главное, обидно до слез. Вот так запросто, после таких мытарств, имея в руках богатство, в одну минуту его лишиться — не укладывалось в сознании. Кузя знал, что виноват, корил себя за попустительство. Можно было отдать котомки Вениамину с Костей. Когда усаживали их в лодку, в голове мелькнула мысль отправить груз с ними, но ему было неохота отвязывать дорожные сумки с золотом от седла: так доедут. Что ж, получается, своей беспечностью он запросто отдал бандитам свое и Катино состояние. И от этого на душе и сердце было так тошно, что хотелось броситься в Шинду и утопиться.
Всю дорогу шли понурые, думая каждый о своем. Катя плакала: «Эх, сколько можно было бы жить безбедно! Купила бы себе платье в лавке у Хмыря, то голубенькое, чуть ниже колен. Сапожки сафьяновые с косым каблучком. Шарфик вязаный. Мамке бы взяла доху на овчине. Бабке Фросе — новые валенки, а то старые вовсе прохудились. Продуктов бы набрала: консервы ящиками, сладкие сухари мешка три, сахару комкового. Да что там говорить!..»
Кузя в который раз до мгновения перебирал моменты нападения. Голос, ружья, одежда, глаза… Нет, это было все не то. Вдруг представился момент, когда потрошитель раскрыл его сумку и достал «Руку Золотухи». Ох, уж и удивился! Аж подпрыгнул. Своему подельнику рукой замахал. Стоп! Правая рука без двух пальцев, и средний оторван наполовину. Где-то когда-то он видел эту руку, но сейчас не мог напрячь память. На приисках много изувеченных старателей: у кого нет пальца или двух, а то и кисти. Вон, у Кирилла Кулакова в Ольховке нет руки до плеча, а все равно работает в забое. Соорудил ремень, на котором держится кирка или лопата, и так же выполняет дневную норму. А куда деваться? Семью-то кормить надо.
«Но все же, где я видел трехпалого? — старался сосредоточиться Кузька. — Я ж ведь еще тогда сильно удивился, потому что работа у него была такая… Какая? Непыльная. Потому что он работал не в горе, как все мужики, а в конторе. В какой канторе? Где? На каком прииске? Да на Крестовоздвиженском! В душеприказном кабинете у Коробкова. Так ведь это же…»
От неожиданного воспоминания Кузька едва не выпал из седла. Поганка остановилась: «Ты что, хозяин? Уснул?» Катя сзади вскинула удивленные глаза:
— Что случилось?
— Да ничего, так просто. Кобыла оступилась, — растягивая слова, пояснил он и, тронув поводья, поехал дальше.
Каким бы ни было его удивление, он решил об этом пока никому не говорить, даже Кате. Прежде всего, надо было все рассказать Егору Бочкареву, а тот решит, как быть дальше.
Перед тем, как переправится через Шинду на Каратавке, Кузя остановился, договорился с Катей, что о грабеже никому не скажут до того дня, пока не увидят Егора. Там пусть советует, что делать: либо доложить в горную полицию, либо вообще промолчать, потому что сразу последуют многочисленные вопросы, главный из которых будет — где копали золото? Та согласилась.
Их переправил на лодке Назар Евтухов, лошадей пустили вплавь. Все время, пока переплывали, Назар, будто напористый скворец, выискивавший в земле червяков, ковырял души Кузи и Кати дотошными вопросами:
— Где Егор? Куда пошел? Где были? Сколько золота несете?
Кузя отвечал кратко: не знаю, нет, не был, нету. Катя, будто немая, молчала вовсе. Обиженный таким недоверием, Назар сопел носом:
— Зря ты так, Кузька. Я ить с Егором уже десятый год, у нас с ним все как на ладони, никаких тайн нет. А ты хоронишься!
— Ну, вот Егор придет, пусть тебе рассказывает, коли есть что сказать, — просто отвечал тот. Он хорошо помнил тот момент, когда Назар выспрашивал, что сказал Егор перед якобы неминуемой смертью: не верил ему Кузька, ох не верил.
Тут же у зимовья их ожидали Вениамин с Костей. Оказывается, лодочники во время сплава выманили у них заветную фляжку со спиртом, напились так, что уснули где-то посредине пути, и им пришлось править долбленкой шестами оставшиеся перекаты. Не имея опыта, а по существу подтверждая, что путешествие по бурной, порожистой реке у них было первое, ярких эмоций по этому поводу им хватит на последующие три дня. Если бы не Назар Евтухов, расставлявший сети на Нижней яме, поймавший лодку, чтобы причалить к берегу, утром наши инженеры, возможно, проплывали бы уже мимо Красноярска, до которого было не менее ста верст.
