Царь Пётр давно уже рвался в Москву, хотя Москву он не любил и спокойствия для себя там не чаял. Ему надоело жить в лавре под бдительным оком духовных особ, терпеливо выстаивать церковные службы. Он соскучился по Немецкой слободе, куда за всё это время не наведался ни разу, опасаясь придирчивых толков обитателей лавры. Единственная отрада — поклоны от Анны Монс, которые передавал ему Лефорт.

Но особенно соскучился Пётр по своей любимой верфи. Ему даже во сне снилось Переяславское озеро и корабли.

Наталья Кирилловна, напротив, в Москву не торопилась. Ей докладывали, что там неспокойно. У всех на устах были казни сторонников Софьи и опала князя Голицына. Много было толков и о Борисе Голицыне, о царицыной немилости к нему за то, что отвёл от брата пытку и плаху.

Царица Наталья сильно опасалась стрельцов. От них можно было ожидать всего. О стрельцах она не могла подумать без гнева. Её особенно возмущало, что они посмели судить действия царя Петра, приказавшего отрубить голову полковнику Цыклеру. Он хоть и пришёл с повинной в лавру, да прежде-то служил у Софьи...

Никто ещё не знал, что по совету с Ромодановским были намечены очередные жертвы. Но карательные задумки держали в секрете.

Люди в страхе ожидали: кто следующий? Было непонятно, почему казнили полковника Цыклера, а генерала Гордона милостиво, с объятиями встретили у Троицы: Гордон так же, как и Цыклер, служил у Софьи. И почему с одними стрельцами обошлись благосклонно и даже наградили их, а других карали.

О том, какой страх владел людьми, свидетельствует один красноречивый эпизод, поразивший иностранцев.

Случился этот эпизод недалеко от Москвы. Возле самой дороги, по которой царь Пётр должен был возвращаться из лавры в Москву, прямо на холодной сырой октябрьской земле лежали стрельцы рядом с плахами, изготовленными ими. В плахи были воткнуты топоры. Головы стрельцов на брёвнах, шеи были обнажены.

Что подвигло их на этот поступок? Страх, который мешает человеку понимать свои действия? Или, напротив, разумный расчёт на милость? Ведь недаром на Руси говорили: «Повинную голову меч не сечёт».

Не подозревая об этой встрече, Пётр с потешным полком подходил к Москве. Со свойственным ему нетерпением он опередил следовавший за ним царский обоз. Кареты, в которых сидели мать и супруга, и охрана были далеко позади.

Пётр ещё издали заметил стрельцов, лежавших на земле, и воткнутые в плаху топоры. Это зрелище смутило его суровую задумчивость, он несколько смешался и придержал своего коня. К нему подскакал князь Ромодановский, которому только что доложили о намерении стрельцов, ожидавших кары.

— Что такое? Кто дозволил? — резко спросил Пётр.

Ромодановский понял, что царь не знает, как ему поступить, и сказал:

   — Великий государь, сё выборные от стрелецких полков, оставшихся в Москве, дожидаются твоей милости.

Услышав слово «выборные», царь несколько смягчился, хотя и был недоволен:

   — Что ж ранее-то к Троице не пришли?

   — Говорят, не пустили.

   — Кто не пустил?

   — Государыня-матушка. Не поверила им, хотела заковать их.

   — Зачем?

   — А не убегли бы.

Пётр усмехнулся:

   — Далее могилы им не убежать.

Он сурово посмотрел на безжизненно лежавших на сырой земле стрельцов, нахмурился, но казнить не велел.

Пётр знал, что встретит сопротивление матери. Да и самому ему был ненавистен один лишь вид стрельцов, их красные кафтаны, запачканные землёй. Но, отъезжая, он приказал князю Ромодановскому:

   — Голов рубить не велю!

Между тем в самой Москве вскоре начались великие перемены. К власти пришли новые люди. Их стали называть по-иноземному — министры. Они привели с собой в приказы новых дьяков и подьячих. Главным министром стал Лев Кириллович Нарышкин. Но собственно новым было более наглое засилье взяточников и введение неслыханных налогов. Делалось это стихийно, без всякой системы.

Услышав от князя Долгорукого, что первый министр задумал ввести налог на лапти, Ромодановский сначала рассмеялся:

   — Никак неможно. Засмеют в Европах...

На что Долгорукий заметил:

   — Ништо. Мы також над ними посмеёмся.

Князь Ромодановский не любил первого министра за то, что сразу же после своего назначения тот вырядился в чёрные соболя, что было большим шиком, ибо чёрных соболей ценили иноземцы. Ромодановский видел, что ради одного лишь шика Лёвушка ходил по кремлёвским палатам, постукивая модными немецкими каблуками. Заплывшими от жира глазами он постоянно высматривал, что плохо лежит. На царскую казну главный министр смотрел как на своё личное достояние, и придуманный им налог на лапти, который мог осрамить Россию, решил ввести, чтобы сделать его своей доходной статьёй.

Ромодановский решил потолковать с ним.

   — Ты, Лёвушка, о налоге на лапти один думал али ещё с кем?

Лев Кириллович не почувствовал насмешки и ответил со свойственным ему благодушием:

   — А верно ведь, что ловко? Сколь разов в году селянин лапти меняет, столь и платит новый налог.

   — Да как тебе пришла на ум сия затея?

   — А царица Наталья вспомнила про своё смоленское житие, когда лапти носила. А тамошний воевода придумал взимать налоги с лаптей.

   — Так Наталья Кирилловна, чай, хитрила, чтобы налог не платить?

   — А то!

   — Так и ныне селяне станут хитрить.

   — Ништо. Разыщем...

Ромодановский смолк, опасаясь, как бы Лёвушка не передал эти речи сестре-царице. Знал, что царица-матушка вместе с Петром жила великими заботами, как добыть деньги.

И тут Ромодановский вспомнил об Автономе Иванове, который давал деньги в рост. Откажет ли он царю?

Совет Ромодановского снова обратиться к Автоному Иванову понравился царским особам. Вскоре Автоном Иванов дал значительную ссуду царю Петру. Говорили, что сделал он это бескорыстно.

В Москве это было воспринято как нововведение: ростовщик пополнял займами царскую казну.

Все мысли царя Петра были в Немецкой слободе. Там были его верные помощники на верфи, там был его любимый Лефорт. И сколько обреталось умных, знающих людей, для которых центром притяжения был дворец Лефорта, где были и вина отменные, и закуски заморские, и ловкие дамочки для танцев и веселья!

Все понимали, что Лефорт становится самым влиятельным человеком. Амстердамские и лондонские торговые дома посылали ему подарки, советовались с ним о торговых делах с Россией. И когда Пётр дал ему звание генерала, многие начали ездить к нему на поклон, ибо свои надежды на будущее связывали с ним.

Понемногу старый дом Лефорта становился тесен для желающих попасть к нему, и Пётр, несмотря на русское безденежье, вкладывал в расширение дома Лефорта значительные суммы. И хотя это могло бы показаться странным, Наталья Кирилловна не противилась этому. К дому Лефорта были сделаны пристройки. Для гостей поставили много новых крылечек. Весь двор был застроен: выкопали озеро, соорудили кордегардии[31] для мушкетёров. Был отделан и танцзал. Ревниво относившийся ко всему иноземному Ромодановский спросил однажды Петра:

   — Что тебе дался этот немчин?

   — Дивлюсь тебе, князь, — возразил Пётр. — Сам же называешь русских быдлом. Или тебе любо с бородачами-боярами вечерами скучать, слушать их вздорные речи?

Ромодановский ревниво насупился. Он не был мастером спорить, но и своего неудовольствия не умел скрыть, видя, как царь Пётр предпочитает Лефорта ему самому: не заедет, как прежде, запросто к обеду, не выпьет с ним настоечки-ромодановки. Ныне ему больше по душе немецкие пирушки.

Но зачем было Петру думать об огорчениях старых друзей! Лефорт стал его любимцем. С ним он проводил лучшие часы своей жизни. Только Франц мог так чутко улавливать его мысли и заботы. Когда Пётр приезжал к Лефорту озабоченный чем-либо, тот умел снять с его души лишнее напряжение и досаду, помогал привести мысли в порядок и лучше понять самого себя.