Раньше бы в дворцовых кладовых отыскать его следовало. Раньше! Может, и с герцогом всё иначе бы сложилось. И теперь хворью и страхами не маялась. С герцогом больше ладу было.

Мечется он с тех пор, как в Киле оказались. Только о Петербурге и толкует. Света в окошке другого не видит. Как любимая дочь от отца иных прав добиться не сумела? Как счастье своё и детей своих по ветру пустила? Почему надо было от прав на престол российский отказываться?

Почему! Кто теперь ответит. Сама тогда обидой зашлась. Оттолкнул свою Аннушку. Оттолкнул? За что? Теперь всё чаще об этом думала.

На кого рассчитывал? О ком думал? О её детях? Так ведь сам о сыне всю жизнь печаловался. Сказать страшно: семерых сыновей в младенчестве схоронил. Как же на неё надежду иметь собирался?

Толстой Пётр Андреевич один раз слова странные сказал. Из них выразуметь можно, будто подумал государь батюшка, что она — она! — знала о Монсе. Знала и скрывала. Государыню родительницу не захотела выдавать. С ними заодно оказалась.

И будто Пётр Андреевич государю доказал, что никак такого быть не могло: царица с Мопсом крыться умели.

Господи, да кто ж о том не знал! Сколько они с Лизанькой вдвоём переговорили! Как развязки страшной боялись, о самом худшем думали. А что делать было. Что?

Государыня родительница об их молчании догадывалась. От дочерей отстранилась — всё в веселии, всё в праздниках, благо государь делами морскими неотрывно занимался, всё в разъездах был.

Пётр Андреевич намекнул, что потом государь охолонул после Монсовой казни. Да поздно оказалось: слёг. Пётр Андреевич твердить не уставал: тебе, цесаревна, на престол вступать следует. Тебе одной. Нет у государя иной воли.

Спросила ненароком, как о браке государь думает. Руками развёл: зачем тебе брак, цесаревна? На российском престоле какого хочешь супруга выберешь, если сама одна править не пожелаешь.

Повторила: значит, не Голштиния? Головой кивнул: куда, мол, торопиться. Государевы слова тебе передаю, ничего таить от тебя, цесаревна, не хочу и не стану.

Сын! Повитуха вся от гордости зашлась, будто её рук дело.

   — Поздравляю вас, ваше герцогское высочество, с рождением наследника, да какого замечательного.

Подумалось: лишь бы жил. Сколько братцев и сестриц похоронить довелось. Повитуха словно мысли прочитала:

   — Новорождённый будет жить долго и счастливо, герцогиня. Он будет жить!

   — Дал бы Бог.

   — Вы сомневаетесь, герцогиня, и напрасно. У нас есть свои примеры, и эти примеры проверены временем и поколениями. У мальчика все задатки здорового человека, поверьте моему долголетнему опыту. Вы ещё будете гулять на его свадьбе и нянчить своих внуков.

Как у них всё легко и просто. Что в таком комочке, красном от крика и натуги, сморщенном и отчаянно отбивающемся от рук повитухи, можно угадать. Маврушка тоже сияет, как медный грош.

   — Сейчас понесём показать наше сокровище герцогу. Он потерял уже всякое терпение, волнуясь за свою любимую супругу.

Ушли. Закрыть глаза. Уйти в забытье. Сын... и что дальше? Хозяин этой маленькой гавани на берегу холодного неприветного моря. Всего только куска песчаной земли с маленькими соснами. И ветром. Вечным ветром, который не умеет быть тёплым.

И борьба. Борьба за то, чтобы границы его владений раздвинулись. Чтобы он стал настоящим государем. Мечта о двух престолах — русском и шведском, до которых одинаково далеко. Чья борьба? Герцога-отца, одинаково ненаученного дипломатическим интригам и военному делу. Герцогини-матери, менее всего думающей о государственных делах с точки зрения приживалов. Государь батюшка говорил о России, а Голштиния? Сумел ли бы даже государь Пётр Алексеевич во что-нибудь её превратить? Он любил повторять: отсюда мы начнём. Что начнём, государь? Что начнём без тебя?

Как долго не возвращаются с младенцем! Ничего удивительного: их торжество, их — не её. Герцогиня выполнила своё предназначение.

Шаги... Быстрые. Герцога.

   — О, либлинг, вы превзошли себя: младенец такой сильный, такой чудесный и так похож на меня.

Мне сказали, это значит, вы всё время беременности думали только обо мне. О, как я был неправ, считая вас равнодушной к моей особе. Нас ждёт теперь совсем иная жизнь, либлинг, совсем другая. Вы не будете возражать, если мы назовём его Карл-Петер-Ульрих? Это будет сочетание имён его великих дедов и предзнаменование его великого будущего, не правда ли, либлинг? Вы молчите? Ах, понимаю, вы так устали и измучены. Но это счастливая мука. Вы кивнули головкой! Чудесно. Я распоряжусь всем сам, и мы как можно скорее и как можно пышнее проведём обряд крещения. Отдыхайте же, отдыхайте, герцогиня. Двадцать первое февраля станет теперь лучшим днём моей жизни!

Опять шаги... Бассевич? Ну, конечно, граф Бассевич. Что бы мог сделать герцог без его поучений и наставлений. Один граф всем управлял в Петербурге. Сдерживал герцога. Подсказывал требования. Не разрешал ему обижаться. Возмущаться. Иной раз хлопнуть дверью. И он настоял на нашем браке. Теперь уже знаю почему: старшая дочь — права первородства. В очереди на престол её место выгоднее места второй дочери, а главное, первая — любимица отца, и всё шло к тому, что герцог окажется супругом императрицы. Бассевич не очень крылся со своими расчётами. Что он-то может нового сказать?

   — Мои гратуляции, герцогиня. Вы подарили Голштинии лучший в её истории день. Теперь наша страна одинаково причастна к двум величайшим престолам Европы. И вы должны, герцогиня...

Начинается!

   — Вы должны, герцогиня, как можно скорее прийти в себя и браться за дело. Надо собирать сторонников нашего младшего державного представителя герцогов Шлезвиг-Голштинских — да, да, именно так.

Остаётся притвориться засыпающей. Закрыть глаза. Задержать дыхание. Теперь он уйдёт. Непременно должен уйти...

В который раз горячка начинается. После родов, кажется, недели на ногах не провела. Доктора головами качают. Маврушка с ними шепчется, шепчется. Ей одной здесь до меня дело.

Герцог не скрывает: надоело ему. Доктора. Запах лекарств. Суета в доме. Никаких балов, празднеств. Он не так себе представлял появление наследника и герцогиню на куртагах. Иногда полным голосом в соседнем покое досадовать начинает. Докторам выговаривает: «Что же вы...»

Маврушка задумала сестрицу сюда пригласить — она бы обо мне побеспокоилась. Забыла, что двор русский не тот и не о сестре Лизаньке заботиться надобно. О себе самой прежде всего. Там такой котёл закипел — страх подумать.

Новый император чуть не с колыбели Лизаньку жаловал, а как о женитьбе его разговор зашёл, так к ней и открыто потянулся. Ей бы посмеяться, чем его развлечь, а Лизанька наоборот. Тут уж не только Меншиков — новые любимцы, Долгоруковы, перепугались. К их-то дочке императора не тянет. И собой нехороша Екатерина Алексеевна, и нравом любого самодура да капризника за пояс заткнёт. С братцем-фаворитом, пишет Лизанька, через губу разговаривает. Подарков себе таких сразу потребовала, что Меншикову даже не снились. До того дошло, Лизанька монастыря опасаться стала. Где ж тут из России выезжать — мигом безродной да безземельной на веки вечные останешься.

В постели лёжа, чего не передумаешь. При государыне родительнице всё, что государь батюшка задумывал, наперекосяк пошло. Никто о державе и думать не стал. От Сената ничего не осталося. Мечтал государь о самоуправлении городов — взяточников поприжать да больше о местной пользе стараться — всё опять к воеводам и губернаторам вернулось. Им же и городские магистраты велено подчинить.

Что там из старого осталося — на пальцах одной руки сочтёшь. Государева задумка одна только и осталась — Академия наук открылась. Ещё орден Александра Невского утвердили — все сановники себя им наградили. Уложение приказано продолжать составлять — больно много уже наготовлено. О наследстве в недвижимых имуществах закон приняли. А новых задумок как есть никаких.