Напрасно прождала в страшном волнении до самого вечера: Алла Андреевна не заглянула. Сама напомнить не решилась. Когда же, собравшись домой, как бы промежду прочим сунулась в кабинет ответсека, обнаружила там пустоту. Черная настольная лампа с опущенной, будто свернутой набок шеей, не горела.

Новый день начался для Сахаи с вызова к «воеводе».

– Присаживайтесь, пожалуйста, Сахая Захаровна. – Приподнялся в кресле. И любезен мог быть Николай Мефодьевич. И галантен. – Ну, как мы начали свою трудовую деятельность? – Взор благожелательный. Нет в нем иронии или подвоха.

– Только начала ознакамливаться. – Тон предпочла строго официальный. Догадалась, вызов неспроста: и утром не заглянула к ней Алла Андреевна – значит… То и значит, – поторопилась хвалить заранее, теперь неудобно идти на попятную. – Говорить что-нибудь рано.

– Это правильно. – Одобрение было в голосе. Не спеша надел большие роговые очки. – Читал, читал ваши материалы. Говоря без обиняков (произнес слово естественно, без щегольства), – понравилось. Сразу видна рука человека со специальным образованием. Хорошо! – Как бы и причмокнул.

И опять от стыдобушки – в полымя. Входила-то минуту назад ощетинившись; к другому разговору приготовилась.

– Спасибо… – Камень с души скатился. Иглы опали. Улыбнулась навстречу беззащитно.

– Передайте Алле Андреевне: этот материал в послезавтрашний номер, – протянул Сахае верхнюю «собаку». – А эти…

Все в Сахае обмерло. «Мечты, мечты! Где ваша сладость?» Заныла душа.

– Как молодому работнику, – выдержав продолжительную паузу, – смею и… это мой долг! – дать вам совет: при публикации критических материалов следует быть сугубо осторожным. Су-гу-бо… – печально повторил-продиктовал по слогам. Не то что поучал – делился горько-полынным опытом. Может, почти исповедовался. Только ей – в ее же интересах! – решился он высказать душевную боль, сыпать соль на кровоточащие раны свои. Она поймет! Поймет в отличие от других, кому понять не дано.

Врасплох взял Сахаю «воевода»: сначала усыпил бдительное око ласковым зачином, потом… Сидела как в воду опущенная. Мозги пылали. Язык прилип к гортани.

Почему сугубо? – и теперь не щеголял вчера услышанным и полюбившимся словечком; полагал наиболее точным и уместным в данных обстоятельствах. – Во-первых, есть опасность обвинить невиновного и тем нанести человеку жестокую моральную травму.

Похоже, Николай Мефодьевич приготовился прочитать лекцию по старой памяти, хранящей в сокровенных тайниках его существа тот самый полынный поучительный опыт, приведший его к перемещению по служебной лестнице.

– Во-вторых, даже при наличии вины стоит поразмыслить над тем: кого, когда, в чем и как критиковать и какие последствия может сие иметь? Вы согласны?

Голова невольно дернулась. Вышло: кивнула.

– Хорошо-о! – Не обрадовавшись, так и должно быть, ибо логикой, знал, любого уложит на лопатки, развернул тезис. – Вот, например, одна мать пишет, – взял со стола «собаку», – что молодая девица С. Белочкина, воспитательница детского сада, отвратительно приглядывает за детишками, вследствие чего оные нередко целыми днями ходят с ног до головы мокрые, – снисходительно усмехнулся. – Видимо, сие правда.

– А вы сомневаетесь? Я говорила с несколькими матерями, все возмущены…

– Хорошо, хорошо, пусть так. Я звонил заведующей детсадом. Девица, о коей идет речь, – дочь передового слесаря нашей электростанции, ныне удостоенного ордена Трудового Красного Знамени. Если в газете будет помещена эта заметка, то я весьма сомневаюсь, что райком комсомола даст ей путевку в вуз. Что же вы, милая Сахая Захаровна, хотите, чтобы из-за малыша, которого нежные родители не удосужились научить справлять… извините, малую нужду, юная девушка лишилась возможности учиться дальше? – Без ехидства спросил. Опять-таки – с печалью. И глядел прозрачно. Глаза за стеклами очков выражали недоумение и обиду.

Не хотела Сахая этого. В голову не могло прийти. Молчала потерянно, как заблудившееся в пустыне и уже не имеющее сил даже скулить, зовя на помощь, дитя.

– Знаю, не хотите. Но… – Речь, пересыпаемая до этого момента старинными словечками вроде «сие», «оные», «каковые» и т. п., обрела современный облик. – А здесь о том, что инструктор райисполкома, – взял вторую «собаку», – недостаточно вежлив с посетителями…

– Не «недостаточно вежлив», а попросту груб…

– Полно-полно. Терентия Федосеевича я хорошо знаю. Допускаю, может быть резковат. В жилетку ему не поплачешься… Тем не менее он – весьма уважаемый человек с солидным руководящим стажем.

– Солидный стаж и прошлые заслуги не дают ему права хамить людям!

– Э-э, Сахая Захаровна, какие вы, однако, горячие!.. Иногда не то что невежливо – криком закричал бы. Не все же… – Если бы продолжил, сказалось бы: «…воспитывались в Царскосельском лицее. Он вот, хотя и не воспитывался, – умеет держать себя в руках, не позволяет распускаться нервишкам. Знал бы кто, чего это ему стоит! А тоже мог бы и голос возвысить, и кулаком пристукнуть по столу… А сама-то, милая, так ли уж терпима к людям? Не рубишь ли сплеча, а?» Все это невыразимое вместилось в тяжкий протяжный вздох.

Снова не нашлась, что ответить.

– Ладно, вот что: эти материалы пошлите, пожалуйста, «для проверки и принятия мер», соответственно – в детсад и райсовет. Если найдут, что виноваты, – пусть разберутся на месте, без лишнего шума. Не так ли, Сахая Захаровна? – Будто советуясь, погладил словами по головке. Ободрил улыбкою.

Пролепетала что-то нечленораздельно. Вышла – точно вынесли под руки. Не помнила, как очутилась за своим рабочим столом. Растерзанная. Раздавленная. Безъязыкая.

И – вдруг… Слова явились. И какие! Пламенная речь бушевала в ее груди. «Воевода» корчился, съеживался и – «О жалкий демагог! Цицерон районного масштаба!» – на глазах убывал, превращаясь в малюсенького хнычущего карлика с морщинистым личиком старичка. Похоже, он взывал о пощаде – ломал крохотные волосатые ручонки.

Кто не растерялся бы на ее месте? Манохина – та нахамила бы, а потом разревелась, как корова. Элисо – умница, та нашлась бы, как доказать свою правоту. И без какого-нибудь ора. Что же Сахая-то? Сама виновата: в голову не приходило, что ее материалы могут быть отвергнуты. А потому не приходило, что ждала поблажки. «Так тебе и надо! Хорошо, что щелкнули по носу! Не будешь заноситься, милая…» – отчитывала себя Сахая. Но легче почему-то не становилось.

В следующие дни она отправила более двадцати критических писем в различные районные организации. Каждое – в сопровождении записки от имени редакции: чтобы на местах все «внимательно проверили», «приняли срочные меры» и «сообщили».

Прошло более десяти дней – ни одного ответа с места еще не поступило. На телефонные запросы везде отвечали одинаково: «Хорошо, ладно, на днях сообщим».

Также бесполезно прождала еще неделю.

Когда стало невтерпеж, сама отправилась за ответом. Изумилась крайне: обнаружилось, – ни один из руководителей организаций толком не помнил ни о каких запросах редакции. В лучшем случае спохватывались: «Да, действительно, что-то такое было вроде». Или в самом деле не помнили, или делали вид. После начинались поиски самого письма. Обычно выяснялось, что письмо якобы кто-то передал кому-то, а тот куда-то уехал. Иногда письмо самым неожиданным образом обнаруживали тут же на столе, среди прочих бумаг. Письмо прочитывалось, признавалось в принципе правильным, давались обещания через день, ну через два дать обстоятельный официальный ответ. Сахая напоминала известную партийную установку о сроках ответа на сигнал печатного органа. Возражающих, конечно, не находилось: директора, заведующие, начальники, управляющие – все, как один, согласно кивали головами. И все же по глазам было ясно видно, что они хотели, но, к сожалению, не могли просто выпроводить за дверь эту назойливую бабу, не только отрывающую их от серьезного дела по пустячному вопросу, но и смеющую разговаривать с ними в резком тоне. «Ах, так? Посмотрим, как запоете!» Коса нашла на камень. На следующий же день Сахая сочинила фельетон о руководителях, наплевательски относящихся к письмам трудящихся.