После гибели Кыталык Куо родители Уйбана вовсе перестали говорить о зловещем родиче. Они покинули Срединный мир один за другим, как и другие сородичи. Орджонуман же не спешил покидать эту землю, оставшись на склоне лет совсем один. «Он, верно, забирает дыхание людей, в особенности своих родичей и так продлевает себе земной срок. Видно, проклятие родных, кровь невинной девушки продлевают его мучения», – говорили люди.

И вот истек таки и его земной срок.

«Мать предупредила, значит, надо остерегаться. Уход таких колдунов, как Орджонуман, сопровождается немалыми бедствиями, вихрями, ураганами, свирепым мором. Такие, как он, не могут уйти, если не передадут кому-то из родичей свое колдовство».

Взгляд Уйбана невольно приковался к большому ножу с длинным, острым лезвием, висящему в ножнах на стене рядом с боевым, отцовским оружием.

«Этот нож обладает магической, грозной силой. Он может принести смерть врагу и защитить жизнь. Применять его надо только в крайних случаях», – ясно услышал Уйбан родные голоса, оглядев дом. Теперь у него осталось только это жилище, что построили они вместе. Здесь прошла их жизнь, наполнив все в нем своим дыханием. Это не в силах унести даже смерть. Как бы далеко ни заходил Уйбан в поисках добычи, уходя на охоту, он всегда возвращался, потому что чувствовал дома незримое присутствие родных. Знакомые предметы: деревянная посуда, любовно расставленная на полках, материнская одежда, платок, оружие отца, точно еще хранили их тепло. По утрам на рассвете, когда просыпались родные, он ощущал на губах вкус свежих оладий, парного молока и отзвуки материнской песни…

Она никогда не тревожилась напрасно, умела предчувствовать беду. Вот и сейчас.

Уйбан в смятении огляделся. Сумрак, знакомые предметы, даже тишина в доме наполнились тревогой. «Старик Орджонуман при смерти. Нюргусун! Надо скорее ее предупредить!»

Уйбан, покинув дом, поспешно углубился в знакомый лес. Страх не за себя, за свою невесту гнал его вперед. Нюргусун! Если колдун взял жизнь одной, что стоит ему забрать жизнь другой. Доверчива и легковерна его Нюргусун. Такие невинные души особенно уязвимы, беззащитны пред черным глазом. Она любит гулять одна по лесу, совсем не боится заблудиться. Несмотря на глухую темень, может встретить после долгой охоты. Пришлось даже научить ее обороняться, метать нож, стрелять из лука, чтобы охранить от черных сил тайги. Ведь дремучий лес есть лес дремучий, в дебрях его, как в бездне, скрывается множество тайн, неведомых, грозных сил.

Однажды в тайге, встречая Уйбана, на зов ее выскочил волк. Он выбежал из чащобы стремительно, бесшумно. Глаза его, как лезвие ножа, точно вонзились в нее. Злобные глаза зверя, не знающего пощады. Она застыла не в силах двинуться, а волк, оскалив клыки, двинулся на нее. Уйбан это почувствовал, ощутив страшную тревогу. На счастье, уже был рядом, окликнул ее. Зверь тотчас скрылся. Убегая, он оглянулся, метнув в нее полный ненависти взгляд. В нем она прочла свой приговор. Она не сказала об этом Уйбану, но, взглянув на ее лицо, он сразу это понял. И запретил ей встречать его, ходить одной в лес.

Сам он в тайге не чувствовал страха. Ему, сыну охотника Охоноса, была ведома каждая тропинка, скрытая от других глаз. Он знал, под каким кустом предпочитает сидеть заяц, моя мордочку лапой; где прячет своих птенцов коршун; где находится осиное гнездо, похожее на ком сморщенной паутины, и где любит собирать шишки неутомимая белка. Юркий, сметливый бурундук не спешил убегать от него и будто приветствовал своим пушистым хвостом. Грибные и ягодные места сами открывались Уйбану, а рыба в покойных озерах охотно шла в его верши. Там в озерных омутах время словно остановилась. Они как покойные колодцы хранили его детство, прошлую жизнь с родными. Иногда, возвращаясь с охоты, он не в силах побороть усталость опускался возле ясных вод и, забываясь недолгим сном, видел знакомые до боли картины. Старую корову, на чьих рогах отдыхал месяц. Мать, склоненную над ведром полным парного молока, отца, вытачивающего ножны для своего любимого ножа. И тихий смех Нюргусун, осыпающей его подснежниками. Она собирала их возле березы, где обычно они встречались.

Жаворонок, не в силах улететь от родных полей, вился над ним, заливаясь песней.

«Есть нечто, не подвластное времени и тлену, в непрерывном течении жизни», – слышалось в немолчном говоре тайги. Об этом глухо пели и знакомые деревья, сосны, березы, ели, в шуме которых слышались далекие родные голоса. Но теперь – рокотала тревога, точно приближалась гроза. Уйбан прибавил шаг, но ветер нагнал его, грозно зашумел ветвями, верхушками деревьев, и застонал: «Уйбан! Уйбан!»

От этого зловещего голоса, стона волос дыбом встал. Но Уйбан не остановился, а бросился вперед, что есть мочи. А стон перешел в раздирающий вопль. Тьма взорвалась жутким криком, визгом, скрежетом падающих деревьев, криком воронья. «Хоох! Хоох! Вот он! Вот он!»

«Вот! Вот!» – вздыбились под ногами коренья и заклубились змеями. Уйбан усилием воли попытался стряхнуть с себя цепенящий страх. «Нет! Нет!» – твердил он. Это всего лишь сон, один из тех кошмаров, что мучили в раннем детстве. Сейчас он крикнет, и все пройдет, он снова окажется в своем любимом, светлом лесу. Но кошмар не отступал, преследовал криком: «Уйбан! Уйбан!»

Он рванулся вперед. Но прямо перед ним вырос страшный старик. Лицо его было ужасно. Черное, иссохшее, искаженное гримасой смертной муки. Глаза горели лихорадочным огнем. «Уйбан! Тяжко мне, худо! Проклятье давит, не дает уйти в тот мир! Помоги мне, облегчи муки – возьми на себя мое проклятье, моих духов! Ведь ты мой родич!»

Уйбан содрогнулся. Так вот что хочет этот старик, вот почему преследует. Нет! Он сын Охоноса! На нем нет крови, и никогда не будет!

Уйбан побежал, но колдун не отступал. Преследовал тенью, кружил вороном, настигал волком. Двоился, троился в стылой тьме и стонал, кричал на разные голоса: «Уйбан! Уйбан!»

Слышать это стало невыносимо. Уйбан закрыл уши и крикнул во весь голос. «Нет! Нет! Прочь от меня, черный колдун! Не смей приближаться ко мне! Я – сын Охоноса, никто не может сказать, что белое имя его запятнано черным проклятьем!»

«У нас – одна кровь, одна плоть, ты не избегнешь моей участи!» – стонало-хрипело в ответ.

«Нет! Нет!» – кричал Уйбан. Громыхал гром, сверкали молнии. Резкий порыв ветра, сломав верхушку лиственницы, бросился на него. Схватил, объяв холодом, поволок по земле. Разбил в кровь лицо, руки, чуть не ударил о мощный ствол дерева. «Нет! Ты – мой родич! Не противься, не то я разрушу твой дом, сгублю душу твоей Нюргусун!»

Нюргусун! Ярость охватила Уйбана. Как смеет этот старик посягать на его самое дорогое, на душу его, сердце! Уйбан, ухватившись за толстый сук дерева, выпрямился и крикнул во всю мочь: «Ты не посмеешь, проклятый старик! Прежде ты сразишься со мной!»

В ответ раздался истошный хохот, визг, вопль, и в нем он ясно услышал крик невесты, перешедший в плач, раздавшийся позади, со стороны дома. Он в страхе обернулся. Тут мощный удар в спину свалил его наземь. Яростный шквал ветра захватил дыхание, сковал леденящим холодом и как ни силился он высвободиться, не мог, не мог.

Прямо над головой раздался зловещий хохот старика: «Теперь ты мой, мой! Проклятый! Проклятый!»

Уйбан при звуках этих слов вздыбился, но странная легкость и вместе с тем неимоверная тяжесть охватили его. Слепая яростная сила застлала глаза, захватила его, закружила, как щепку. Он заревел, с воем, грохотом помчался вперед, сокрушая все на своем пути. «Мчись-круши! Мчись-круши!» – захрипел в нем голос Орджонумана и торжествующе захохотал. Стеная, воя, он полетел среди деревьев, круша, ломая все кругом. Верхушки деревья со стоном обламывались легко, как спички, кружились перед ним. Знакомый лес вдруг наполнился черным туманом, смрадом. Деревья будто содрогались от ужаса, ветки их со стоном разлетались. «Проклятый! Проклятый!» – птицы в страхе улетали, звери бежали прочь. «Проклятый! Проклятый!»