Он взял свой лук, долго смотрел на него: колчан пуст, жесткая тетива, скрученная из жил старого лося, ослабла. Князь лук бросил, подумал: "Тетива ослабла - рухнула и сила эвенков".
К ночи в стойбище прибежал княжеский доглядчик Лампай. Он вошел в чум князя и поставил к его ногам берестяную люльку:
- Возле крепости русских найдена...
Чапчагир в гневе махнул рукой, Лампай поспешно вышел из чума. Чапчагир схватил люльку и долго разглядывал ее у костра. Понял он, что бесславная гибель его воинов и разгром - от измены. Чапчагир бросил люльку в пламя костра, хлопнул пологом и поспешно зашагал к чуму Мартачи.
В чуме Мартачи тихо, полумрак. Сторожевая собака дремлет, уткнув морду в шкуры. Маленький Шиктауль, прильнув к груди, спит на коленях Мартачи. Собака заслышала шаги, вскочила. Мартачи оглянулась. Собака бросилась к выходу, узнав хозяина, завиляла хвостом и забилась на прежнее место. Вошел Чапчагир, ногой поправил сучья в очаге, огонь замигал светлыми всплесками, осветил чум. Чапчагир спросил:
- Отчего сын мой Шиктауль не спит в берестяной люльке?
Мартачи крепко сжала Шиктауля, вздрагивая, склонилась к нему. Чапчагир выхватил из-за пояса нож. И тогда Мартачи подняла голову, вскинула ресницы и синими горящими глазами уставилась в разъяренные глаза Чапчагира.
Чапчагир попятился. Мартачи распустила кожаные завязки на груди и гордо крикнула:
- Ну, князь, бей!.. Бей в сердце!..
Темный сосок выскочил изо рта Шиктауля, он зачмокал губами, заплакал. Лицо Чапчагира потемнело, узкие брови поднялись, по привычке он теребил ус. Возле чума слышался топот, цоканье оленьих рогов, свист и крики:
- Хой! Хой!
- Халь! Халь!
Люди стойбища Чапчагира торопливо снимали чумы, собирали оленей и собак. Чапчагир выпрямился; казалось, и костер, и Мартачи с сыном, и даже чум уплывали, терялись в дымном тумане. Чапчагир схватил нож за конец лезвия и с размаху бросил через костер. Нож вонзился в грудь Мартачи. По белой лесцовой парке темным шнуром поползла струйка, она плыла по оленьим шкурам к ногам князя.
Князь вскинул полог чума, вышел. Густое молочное небо свалилось с высоты на землю, придавило высокие горы, придушило тайгу. Князь огляделся, сорвал с пояса череп рыси, бросил на землю, прижал ногами, шептал: "Худое растоптал! Худое растоптал!"
Поднял голову: по долине узкой тропой шагали олени. Вожак вел караван на восток. Князь опустился с пригорка и, не оглядываясь, кинулся догонять уходящий караван.
...На месте стойбища князя стоял одинокий чум. Угасающий костер вспыхивал последними блестками, тусклые языки пламени пробегали по мертвому лицу Мартачи. Она лежала на шкурах, судорожно прижав к груди Шиктауля. Под открытый полог в чум врывался ветер и трепал светлые пряди волос Мартачи.
А вокруг синела бескрайняя тайга, тонули в белесом тумане золотые горы...
Вновь неугомонное Ярофеево желание - пленять эвенкийского князя Чапчагира и отвоевать полонянку Марфу Яшкину - окончилось неудачей. Но поход на Чапчагирову рать упрочил за казаками славу храбрых воинов, в бою несокрушимых. Слава та и страх перед казаками прокатились по всему великому Амуру и еще больше укрепили силу Албазинской крепости. И казалось, будет стоять крепость как неприступная скала.
Вернулись казаки в крепость довольные, веселые. Победа над Чапчагиром опьянила, вскружила головы многим. Казаки хвалились:
- Нет супротив нас силы!.. Сокрушили ворога начисто!
- Очистили леса амурские! Вот заживем-то - и богато и привольно!
Только не радовался Сабуров.
- Не хвалитесь, казаки, горькое-то еще впереди...
- Ты - атаман, о горьком тебе и думать, - отвечали казаки.
Сабуров сурово сводил брови, хмуро отмалчивался. Разгром Чапчагира не принес большой добычи, а в крепости запасов не хватит и на ползимы. Рать Чапчагира - сила малая, пойдут даурцы на крепость скопом. Не устоять!.. Без подмоги людьми, хлебом и огневыми припасами его заветное дело было обречено на гибель: земли на Амуре, богатые и привольные, на времена вечные оставались у иноземцев. "Новые земли умножили б славу Руси, - думал он. - Не зря же царь на восточном рубеже построил Нерчинскую крепость, поставил там воеводу с ратными людьми". С горечью вздыхал Сабуров о том, что вольницу его казацкую, воровскую, беглую, не помилует царь, коль не даст она в казну достойных прибытков и тем не снимет с себя Ярофей опалу и угрозы за прежние разбои и самовольство.
Степанида знала: надвигается черная беда, мучилась в догадках, сохла в кручине, сторонясь казацких жонок.
- Что же, Ярофеюшка, будет? Аль не судьба?..
Отвечал Ярофей нехотя:
- Не знаю, чему быть...
Степанида ластилась, шептала:
- Недоброе, Ярофеюшка, ожидаю. Ой, недоброе... Ванька Бояркин, а за ним и Пашка Минин на откол норовят... Тебя поносят всяко, подбивая и казаков на откол.
Ярофей отмалчивался.
- Бабьим разумом прикидываю так: негоже, Ярофеюшка, в беглых проживать... Повиниться надо бы...
Ярофей поднял голову, и Степанида умолкла. Помолчав, сказала тихо:
- Аль малоумное молвила?
- Отчего казачишки шалят, не пытала?
- Пытала, Ярофеюшка... Особливо бабы голосят: нескладно, мол, в беглых проживать, зазорно и тягостно... Зверь и тот свою нору обихаживает, оберегает. Которые детными матерями поделались, тем маята ратная - в лютую горесть; молят они казаков, чтобы побросали кольчуги и самопалы и сели бы крепко на землю.
Ярофей рассмеялся:
- Где же они землю-то сыскали? Сидим на даурской земле, как черт на краю горячего горшка!.. Землю-то повоевать надобно! Захвачена она даурцами. Тунгусы по лесам бегают как очумелые, от ворогов даурцев в дебрях прячутся... То как! Смекаешь?..
Степанида отошла к оконцу. На крепостной стене сидела ворона и жадно расклевывала обглоданную кость. "Дурная примета", - подумала Степанида, откинула оконце, захлопала в ладоши. Подошел Ярофей. Ворона озиралась и вновь долбила кость, лязгая толстым клювом. Ярофей быстро снял со спицы самопал, просунул ствол в оконце. Вспыхнул выстрел, Эхо прокатилось глухо, отрывисто. Ворона, распластав крылья, кувыркнулась вниз и, цепляясь за выступы стены, шлепнулась на землю.
На выстрел сбежались казаки.
Ярофей выглянул в оконце:
- Слово молвить надумал, казаки, оттого сполошил вас...
- Разумное слово - слаще меду... Молви!
- Вот сойду к вам. - Ярофей вышел, поднялся на башенную приступку.
Казаки сбились плотно.
Ярофей говорил:
- Крепость наша, Албазин именуемая, на даурской земле стоит. Даурцам это и срамно и обидно. Не иначе войной пойдут... Не устоять нам супротив многолюдной рати... Бросить крепость негоже и ущербно.
- Коли ногой ступили - земля наша! - хвалились казаки.
- Пусть Русь на ней стоит!..
- Русь!
- Надобно государю в воровских делах повиниться, бить низко челом и подарками, землицей повоеванной, соболями, лисицами и иными добычами.
Ярофей замолчал, казаки зашумели:
- Царь и без наших добыч богат!
- До царя, Ярофей, далече!..
Вышел на круг Соболиный Дядька. Горячился, говорил скороговоркой:
- Смекаю: умное молвил Ярофей! Попытаю вас, казаки! Чьего мы подданства? А?.. На какой вере стоим? А?.. Ну, молвите, казаки!..
Молчали недолго. Речи Соболиного Дядьки пришлись к делу, распалил он казачьи сердца.
- Московскому царю повинны!
- Подданные белого царя!..
Крест на груди носим!.. Вот!..
И решили нерчинскому воеводе отписать грамоту, послать дары, просить милости царской, подмоги ратной и огневой, чтоб отстоять повоеванные земли и укрепить крепко Русь на дальнем Амуре.
В Нерчинский острог Сабуров отрядил тринадцать казаков, над ними поставил Пашку Минина. Подарки царю - соболи отборные, лисицы огневые да многие иные добычи - уложили на десяти возках. Отправили в Нерчинский острог и пленную даурку Эрдэни с младенцем, чтоб показать, каковы иноземцы обличьем, похвалиться своими ратными удачами.
