- Его уже отправили по этапу.

- Куда?

- Мне не докладывали. -- Закрыл книгу. -- Следующий!

Все их попытки хоть что-то выяснить, оказались тщетными. Был человек и сгинул. А к ним прилепился зловещий ярлык: "семья врага народа". Соседи и просто знакомые общаться с ними избегали: боялись "загреметь". И только с Левашовыми сохранились прежние отношения. Насте запомнилось...

Алексей, тогда широкоплечий, рослый парень, пришёл к её матери.

- Тётя Шура, у вас я знаю, крыша прохудилась. Давайте поправлю.

С собой принёс инструменты, кусок жести.

Поправил. В следующий раз отремонтировал примус.

Уже тогда "положил" глаз на Настю, стройную, немного игривую, во всяком случае с ним, как ему показалось. Улыбка у неё, действительно, была загадочной. Не Джоконда, о которой он тогда не имел представления, но всё-таки... Однако Настя его простодушных ухаживаний тогда не приняла. У неё уже появился жених, а она -- девица строгая.

И вот спустя семь лет судьба свела их снова. Настин жених погиб на фронте. Мать погибла во время бомбёжки оккупированного Минска советской авиацией. Жила этажом выше в том же двухэтажном деревянном доме, уцелевшим в лихолетье войны. Несколько дней подряд, взяв у Алексея ключ, спускалась в его квартирку -- наводила порядок: вымыла полы, выстирала и повесила занавеси, расставила на кухне по полкам посуду...

В первый же вечер приковыляв с работы и увидев итог её стараний, был приятно изумлён.

- Настюша... Ух, как ты здорово прибрала в моей хибаре! Сколько я обязан тебе за твои труды?

Хитровато улыбнулась:

- Всю получку.

- Как? -- не понял он.

- А вот так: до последнего рубля. Буду твоим казначеем. Так что о выпивке забудь. -- И показала ему фигу.

Столь решительный напор поверг его в замешательство. Какое-то время молчал. А Настя развивала наступление:

- С костылями надо расстаться. Завтра отпрошусь с дежурства (работала в больнице санитаркой) и пойдём в поликлинику заказывать протез.

Держась за ножку стула, придвинулся к ней, обхватил за талию, и притянул к себе. Она лишь вымолвила:

- Горе ты моё...

К нему уже вернулся дар речи.

- Настенька... Спасательный мой круг... И чего я, дурак, с этой бутылкой связался! Всё, с этим завязано! Будь моим казначеем. Будь! А с горем мы покончим.

В тот вечер она впервые не вернулась на свой этаж.

Их припозднившийся союз, что одуванчик в сентябре. Головки его бесчисленных собратьев поседели ещё в июне, а вскоре и облысели, а он, один из немногих, и осенью радует глаз густой оранжевой шевелюрой. Вот уж поистине, каждому своё время.

И что Настя нашла в нём, инвалиде и опустившемся выпивохе? -- терзался в раздумьях Алексей. -- В какие глубины его души проникла, если взвалила на себя такие хлопоты о его быте? А, может, вспомнила тот давний эпизод из своего детства, участником которого оказался и он?

Было это, кажется, в году 30-м. Алексей уже трудился на заводе разнорабочим. А Насте тогда лет десять. Однажды увидел её на улице зарёванной.

- Кто обидел?

Всхлипывая, рассказала... Мать послала в магазин за продуктами. Двое незнакомых мальчишек пристали к ней. Один схватил ёё за руки, а другой вытащил из сумки кошелёк с пятью рублями. И сразу дёру со своей добычей.

... Несколько секунд он молча раздумывал И словно стряхнув колебания, решительно сунул руку в брючной карман.

- Держи! -- протянул ей пятёрку -- И перестань реветь.

Она благодарно застыла с открытым ртом....

Эх, память, память, непредсказуемая хранительница наших поступков! Иногда наглухо закрываешь свои двери, а, бывает, распахиваешь даже от лёгкого прикосновения.

Что Настя знала о нём, кроме мимолётных соседских встреч? Ведь не рассказывал ей, как в июне 42-го при отступлении на Дону вызвался добровольцем в группу прикрытия. Вёл огонь из пулемёта, пока не кончились патроны. Из их группы почти все погибли. Тогда и получил свою первую боевую награду -- медаль "За отвагу". И о другом случае -- под Белгородом в августе 43-го -- тоже ведь не рассказывал.

... Телефонная связь их роты со штабом батальона прервалась, и он был ночью послан туда с донесением. На обратном пути в предрассветных сумерках услышал стон. В воронке от снаряда лежал... немец.

Как он сюда попал? Скорее всего после отбитой вчера их атаки. Наклонился над раненым. С его пересохших губ еле слышное: "Вассер..." Немецкий Алексей напрочь не знал, однако догадался: пить хочет. Поднёс к его пересохшим губам флягу.... Немец совсем молоденький, видать, недавно призвали. Правая штанина выше колена набухла кровью...

Спустил с его бёдер штаны. Рваная рана, кровь ещё сочится. Снял с себя гимнастёрку, нижнюю рубаху. Нарезал штыком винтовки несколько лоскутов, перевязал рану. Ну, а дальше-то что? Вздохнул. Такая, значит, выпала ему сегодня доля. Приподнял раненого. Тот громко застонал.

- Терпи, фриц или как там тебя...

Взвалил его себе на спину. Поплёлся.

Изо рта немца попахивало чесноком. Алексей сначала досадливо морщился, а потом этот запах перестал ощущать. Даже позавидовал. Видать, у фрицев он в паёк входит. Для здоровья. А у них в роте про этот целительный продукт давно забыли.

Каждые сто шагов привал на пару минут. Такую себе определил ходовую норму. Привал-то привал, но снять немца с себя -- проблема. Не скинешь же его со спины как мешок с картошкой. Понимал: каждое резкое движение для раненого -- взрывная боль. Становился на четвереньки, ложился на живот и осторожно стаскивал на землю свою живую ношу. Приноровился и подниматься с ней. И здесь без рывков, медленно, натужно, но аккуратно, словно выполнял на производстве тонкую работу.

На последнем привале, лёжа на спине, вдруг ощутил лёгкое прикосновение к своей ладони. Слегка повернул голову. Немец пытается её пожать, только сил у него на это уже не осталось. Смущённо улыбнулся и... приложил руку к своему сердцу.

Алексей всё понял.

- Да ладно тебе!..

Как он доволок немца от той воронки в свою роту, откуда силёнки взялись, потом сам удивлялся.

... Выслушав краткий доклад связного, ротный раздражённо рубанул ладонью:

- Зачем ты притащил этого дохляка? И что теперь с ним делать?

- Товарищ старший лейтенант... Ну не мог я его, беспомощного, бросить.

- Не мог, говоришь? Коль ты такой жалостливый, пристрелил бы, чтоб не мучился.

- Но мы же люди...

У него было такое ощущение, будто это говорит какой-то другой человек, а он -- просто обессиленная плоть с притуплёнными чувствами. Хотелось лишь одного: раствориться в сне, самом желанном блаженстве, выданном этой плоти пожизненно. Только война проклятая то и дело его куда-то отодвигает. Потом, потом... Если, конечно, не заберёт саму жизнь.

Ротный молча прошёлся по блиндажу. Остановился. И вдруг тихо, с несвойственной ему мягкостью:

- Да, ты прав. Мы -- люди. -- И уже по-командирски: -- Старшина! Немца -- в медсанбат! А ты, Левашов, часика четыре поспи. Умаялся за ночь. Твоего фрица посчитаем за "языка". Вторую медаль получишь.

... Как всё переменчиво в этом мире! Ещё неделю назад беспомощным был он, а его спасительницей стала Настя. Смотрел на неё, уже спящую, в каком-то сладостном оцепенении. Да нет, не приснилось. Кончиками пальцев прикоснулся к её обнажённой груди...

Обошлись без свадьбы, а тот день, точнее, вечер 25 сентября 1948-го, стал их праздником, их памятной датой. Они неукоснительно отмечали её и только вдвоём.

Шёл год за годом, а ребёнка у них всё не было. Они уже потеряли надежду. И вдруг, как солнечный луч, пробившийся сквозь тугую хмарь, -- беременность... Сына назвали Илюшей -- в память Лёшиного фронтового друга , погибшего в конце войны.

- Мама, папа, принимайте гостью! -- простёр Илья широкий жест в сторону спутницы.