Глазка насупил брови и, заложив руки за спину, подошел к беженцам и остановился возле широкоплечего бородача, переминавшегося с ноги на ногу.

- Кто такой? - спросил Глазка.

- Петр Степанов, - пробасил бородач.

- Склонность к чему имеешь, мастерить что можешь?

- Кузнец я, - сказал Степанов.

- Не извольте сомневаться, - вновь заговорила женщина, - кузнец он отменный, на всю округу.

- Ты дело какое творить можешь? - обратился Глазка к невысокому мужику с жидкими волосами на голове, с часто мигающими глазами.

- Я по плотницкой части, - ответил мужик.

Глазка задумался: с такими нужными работниками его малочисленное хозяйство может увеличиться на добрый десятою душ. "Надобно определить их ко двору", - решил он и взглянул на женщину в темном платке.

- Ну а тебя как кличут?

- Зовут меня Федорой. По мужу - Миронова я. У их превосходительства в услужении была ключницей, грамоте и счету понятие имею, - ответила женщина и кивнула на ребятишек: - А это мои.

- Недурственно, очень даже недурственно, - произнес Глазка, потирая руки, и его лицо расплылось в довольной улыбке. - Герасим, попотчуй горемычных да в лес проводи. Нынче время такое, что беда незнамо откуда нагрянет. Ну ступайте, да помните мою доброту. А тебе, Федора, велю с детьми остаться при мне. Поди во флигель, там прибери себя и малых, а опосля ко мне в горницу прошу, там и потолкуем.

Вот что рассказала Федора Глазке.

"Была я еще совсем девчушкой, когда заприметил меня барин. От родителей отлучил, ко двору призвал и к ключнице помощницей приставил. По молодости барин все более за книгами по ночам засиживался, прожекты строил, дворовым "вы" говорил, христосовался по обычаю с каждым, деньгами девок на выданье одаривал, зерном в трудную пору делился.

Только служба в столице будто подменила барина. Наведывался он в имение редко, а по приезде многие дни во глубокой хмелю, буйстве и игре в карты пребывал. Друзей барин завел под стать себе. Ох, и доставалось девкам дворовым от их бесовских затей. Терпели от них всякое. Стал и барин зол и жесток. Но, женившись, остепенился. Сына и дочек ему двух Ефимия Петровна принесла. Только вскорости занемогла, слегла и отдала господу душу. Пробовал барин в вине горе утопить, службу оставил. Стал в имении жить, по соседям ездить. В тот год господь ключницу прежнюю призвал к себе. Велел барин мне на ее место заступить... По частому отсутствию барина сошлась о дочерьми евонными. Стали они меня читать да считать учить. Наука сия мудреная оказалась. Но одолела ее. А как осилила, так и глаза открылись на обман, что на виду творил староста, мало что барину в писаниях лгал и барышень благородных змеями обзывал, так мужиков до последней нитки обдирал и деньги в кубышку прятал. С ней, подлая его душа, и сбежал, когда известие пришло, что француз к Полоцку подошел. Не успели деревенские собраться и уйти. Да и как уйти и вмиг все бросить - и хаты, и скотину, скошенную траву, раскиданную на просушку, неубранные хлеба. Вот и поплатились за свои колебания и медлительность. Французы не церемонились. Согнали крестьян на поляну перед домом старосты, кто из мужиков не пожелал добром идти, того нагайкой и штыком гнали. Вот и мой Степан не стерпел, когда ему руки ломать начали, распрямился и уложил кулаком на землю обидчиков. Да разве против силы попрешь! Офицер французский враз порешил его из пистолета. Так и остались мы без кормильца, а каким работящим и умелым он был, да и слова обидного от него не слышала, даже во хмелю. Многие за неподчинение и отказ выдать требуемое поплатились жизнью. Разворовали добро, побили уток, кур, гусей, забрали сено, увели скот, напоследок во хмелю хату запалили, а от нее и остальные занялись".

* * *

За те немногие дни, что Федора провела в Погирщине, Глазку как будто подменяли: с лица сошло горестное выражение, и хотя настороженность еще где-то осталась в душе, но безрадостные мысли все реже стали одолевать его. Вроде бы и ничего в доме не изменилось, та же скромная, без претензий на роскошь обстановка, те же занавески на окнах, тот же халат и войлочные шлепанцы, отороченные заячьим мехом, та же конторка, приобретенная у отставного чиновника, за которую он ежедневно становился вечером и при свете свечи принимался за подсчеты Доходов, почесывая за ухом остро отточенным гусиным пером, звонко перекидывая косточки на счетах, те же лампадки под иконами, но даже и лики святых, казалось, посветлели с появлением в доме Федоры.

Наблюдая за ней со стороны, Глазка не переставал поражаться. Делала Федора все как бы замедленно: движения и походка ее были плавными; вся она была воздушной и, будто лебедушка, скользила по особняку, словно по водной глади полюбившейся ей заводи. Ее напевный голос, звучавший невысоко, обезоруживал даже Глафиру, горластую, нахальную и ленивую девку, которую Глазка приблизил к себе после смерти жены.

Хозяйство Федора вела рачительно, знала счет припасам, подавала на стол блюда, которым, как полагал Глазка, было место самое малое на губернаторском столе.

* * *

В этот день Глазка занемог. Сильная ломота в суставах уложила его в постель. Пришлось отказаться от обычного вечернего обхода деревеньки и поручить сделать это за себя Герасиму, явившемуся к нему навеселе и, очевидно, прикинувшего, что по причине недомогания барина разносу не будет. Так оно и вышло.

- Ставни плотно прикрой да ворота покрепче затвори, - наказал Глазка. Да не вздумай заснуть! Кириллу вели тревожить тебя, и чтоб ни одна собака голосу не подала.

- Дак, завчера, неведома отколе, приблудная, разрази ее холера, появилась. Еле спровадили с деревни. Норовистая оказалась тварюга. Меня за порты цапнула и как есть их порвала.

- Видно, опять во хмелю был?

- Что вы, барин, ей-ей только для храбрости чарку пропустил. Ночью жуть и страхомань дюже одолевают. Так чтобы и пугливому быть, вот и прикладываюсь.

- Ну ладно, иди. Да выполни в точности, что сказывал.

- Не извольте беспокоиться. Враз все сотворю.

Творения рук хмельного Герасима и привели отряд штабс-капитана Рябинина к Погирщине. Всадники, доехав до околицы остановились за надежно укрывавшей их посадкой кустарник