Напомнить ей что ли? Ан нет, уже не нужно. Спохватилась, вернула всё как было. Забавная она. Чувствую, что мне начинает нравиться вот так вот беззлобно её подкалывать. Если же мне что-то нравится, то по доброй воле я от этого сроду не отказывался.
Само собой разумеется, в подземную часть резиденции Медичи нас сопровождали местные охранники. Немногословные, явно мастера обращения с оружием и… абсолютно нелюбопытные. Точнее сказать, не демонстрирующие это самое любопытство. Я понимал, что все наши перемещения и действия вне отведённых покоев будут непременно доложены вышестоящим, а особо интересное поведают и самому Пьеро де Медичи. Только вот вся шутка была в том, что скрывать мне было почти нечего. Тем более в допросе монаха-доминиканца Симона и его коллег по «работе». Они все явно работали против нынешнего правителя Флоренции, тут и к гадалке не ходи. Поэтому стоило выжать первую доху информации ещё до моего с ним разговора. Полезно знать до какой степени успела накалиться обстановка. И узнать это не из мимолётных наблюдений на улицах города, не от по-любому сглаживающих общую картину сторонников Медичи, а от самых настоящих врагов нынешней власти.
Оказавшись на подземном уровне, я мысленно не то чтобы восхитился – это к замку Святого Ангела – но отдал должное роду Медичи. Оно и верно, в любой резиденции, действительно влиятельного рода, должны быть и такие помещения как подземные камеры для врагов. Не всегда разумно – а порой и вовсе невозможно – держать некоторых особо важных и ценных пленников где-то далеко. А если они всегда рядом, то и проблем с их вызволением на порядок меньше, и всегда можно хоть ликвидировать, хоть перепрятать. Это понимали и понтифики с их замком Святого Ангела, и Ферранте Неаполитанский, а вот теперь я и в деловых качествах рода Медичи наглядно убедился.
– Что скажешь, Модесто? – обратился я к одному из двух наёмников, которым разрешили быть среди присматривающих за заключёнными. – Как эти монахи себя вели?
– Орали сильно, синьор Чезаре, - ответил тот, попытавшись принять нечто вроде парадной стойки, но расслабившийся после взмаха рукой, показывающего, что нечего здесь и сейчас фигнёй страдать. – Этот, который Симон, карой Творца грозился. Монах какой-то, против вас, целого кардинала. Всем ясно, кто к богу поближе будет.
– Разумная мысль, я с ней точно спорить не собираюсь. Только сейчас-то я криков не слышу. Неужто, утомился? Вместе с приятелями своими.
– Не, эти сами не успокоились бы. Просто Симон погромче других орал и его не перебивали. Они даже смолкали, его заслышав. Главный, видать! Но когда совсем слушать нельзя стало, мы им кляпы обратно в рот. Теперь тихо, только мычат потихоньку и кандалами звенят. Вон, опять начали.
Хм, а ведь так и есть. Возмущённое мычание и звон кандалов действительно слышались. Оживились, болезные. Ну да ничего, сейчас я с самым главным возмутителем спокойствия говорить буду.
– Симон ведь в отдельной камере?
Модесто открыл было рот, но тут же закрыл, поняв, что я обращаюсь не к нему, а к здешним тюремщикам. Вот один из оных и ответил.
– В отдельной, Ваше Высокопреосвященство. Прикажете расковать и вывести?
– Отнюдь. Просто открой дверь, а мы с ним побеседуем. Ведь твой господин отдал приказ не мешать моему… разговору с этими людьми.
– Точно так, Ваше Высокопреосвященство. И помогать, если что нужно. Мы умеем заставить говорить, вам и утруждаться не надо. А от греха вы же нас избавите. Все же монаха пытать без разрешения…
– Оно у вас есть, - проговорив формулу отпущения грехов для всех тут присутствующих, я убедился, что и это небольшое препятствие кануло в Лету. – Пока просто открой дверь и кляп у него изо рта вынь. Затем будь рядом, если что-то понадобится, я скажу. Вдруг этот самый брат Симон, решивший, что может напасть на кардинала, посланца самого Викария Христа, решит раскаяться и поведает как о своих прегрешениях, так и о тайнах тех, кто стоит за его спиной. И за спинами ему подобных.
Говорю эти слова не просто так, а чтобы они отложились в памяти у тюремщиков. Я ж не «наивный чукотский парень», чтобы всерьёз думать, что среди тюремщиков нет кого-то с приличной памятью, способного хоть примерно, но пересказать своему начальству всё тут происходящее.
Хорошо висит! Это я про Симона, которого, видимо по причине монашества, по сути распяли на стене, прикрепив руки и ноги с вбитым в стену кольцам. Сейчас пленник злобно вращал глазами, мычал, завидев, кто к нему в гости пожаловал, а как только изо рта извлекли кляп, разразился потоком проклятий:
– Отродье Нового Вавилона, утопающего в грехе! Бастард того, кто обманом залез на Святой Престол, осквернив его своим седалищем, и сейчас источает смрад на все италийские и иные озарённые светом истинной веры земли. Богохульное…
– А ты, я вижу, так и не удосужился помыться. Похоже, грязь – неотъемлемая часть тебя, равно как и омерзительный смрад, в котором ты обвиняешь… меня, только пару часов как мывшегося.
Ох, как воздух то ртом хватает. Ну да, я его понимаю, второй раз и в ту же самую ловушку попался. Плохо у тебя с красноречием, монах, очень плохо. Изрекать благоглупости громким голосом и прессовать богобоязненных флорентийцев можешь, но как только встречаешь жесткую ответку, так сразу и теряешься. Хотя оно у многих проповедников-авраамистов встречается. Почти у всех, если быть честным. Отсюда и животная ненависть к трудам древних мастеров риторики вроде Сократа, Цицерона и прочих. Не зря, сам Савонарола ненавидел авторов дохристианской эпохи, которые мастерски владели словом. Умён, паскуда, поэтому понимал, что читающий написанные ими книги вполне может и сам научиться некоторым приёмам, после чего приобретёт иммунитет к болтовне ему подобных проповедников, тянущих в грязь и примитивность бытия.
– Впрочем, мы сейчас не о твоей вони говорить будем, - использовал я возникшую паузу, пока монах приходил в себя от очередной психологической оплеухи. - Как кардинал и посланник Его Святейшества Александра VI я повелеваю тебе, брат Симон, раскрыть мне правду о том, по чьему наущению ты склонял флорентийцев к неповиновению. Равно как и обо всех тех, кто был в этом замешан. В противном случае я имею право, данное мне Викарием Христа, силой вырвать у тебя эти ответы.
– Я не признаю ублюдка Борджиа кардиналом Церкви, а его распутного отца Папой Римским! – взвыл монах. - Можете разрезать мою плоть на куски, прижечь меня раскалённым железом, измыслить иные муки… Я с радостью приму любую муку, потому что душа отправится в райские кущи, куда вам, грещникам, никогда не попасть! Тот, кто слышит голос самого Господа, сказал нам об этом!
Всё, впал в молитвенный экстаз, сейчас он, по сути, под мощнейшей наркотой находится, пытать его попросту бесполезно. Но кое-что этот болван уже сказал, сам того толком не поняв в этом изменённом психическом состоянии.
– Только один недоносок во всей Италии не просто утверждает, что с ним сам бог разговаривает, но ещё и ухитряется кое-кого в этом убедить, - хмыкнул я. – Уши Савонаролы виднеются и за этими беспорядками. Неудивительно, чего уж там.
– Прикажете железо калить, Ваше Высокопреосвященство?
– Нет, любезный, он сейчас в таком состоянии, что это бесполезно. Скорее сдохнет, чем говорить начнёт. А если и не сдохнет, то перед следующим допросом его лечить долго придётся, – призадумавшись, я добавил. – Лучше с других начать. Они наверняка не такие фанатичные, а знать могут немногим меньше Симона. Да и раскалённое железо… грубо. Например, можно принести сюда… муравейник. Ага, именно муравейник, после чего поместить его рядом с одним из любителей скрывать правду. После чего, связав болезного, посадить его на этот самый муравейник. Муравьишкам такое сильно не понравится. Они его сначала просто кусать начнут, а потом и жрать заживо. Для пущей привлекательности можно выбранного вымазать сладким сиропом. Они это любят, быстрее кушать станут. Говорят, что за пару дней от человека только скелет и остаётся. Или за три дня, я уж и позабыл немного. Только вот кого из них мне на это дело первым пустить? Есть желающие?
