ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Еще до прихода на участок майора Крохалев стал долбить аварийную сваю в том месте, где крепилась монтажка. Никто не помогал, проходили мимо, делали вид, что не замечают его. Ну, думаю, не дай Бог, если точно смухлевал, стручок дохлый, разорвут...
Он продолбил и сразу исчез. Подхожу и вижу: ну так и есть -- монтажка не была укреплена за арматурный каркас. Вот почему он смылся... Получается, эта сука смешливая и виновата в смерти парня.
Ну, поймали его ребята в подвале, привели. Стоит моргает глазенками, слово вымолвить боится. А я смотрю на его прикрытые веки, там наколки с блатным гонором, над одним глазом: "Они спят", над вторым: "Не будить". И так хочется по этим зенкам кулаком лупануть со всей силы да спросить: "Ну что, сучонок приблатненный, проснулся? Проснулся?!"
Хоть бей, хоть убей придурка, а кому от этого станет легче?.. Парню, что теперь в моргушке лежит? Плюнул я в рожу шуту гороховому и ушел.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
На Крохалева в этот день никто не глядел. Воцарилось вокруг него всеобщее молчание, этакий колпак презрения, что не пропускал ничего, кроме злых взглядов. И хотя возник колпак этот стихийно, Крохалеву было жутко от такого бойкота. Впервые его никто не пригласил к чаю. Каждый понимал, что из-за подобного разгильдяя любой из них может покалечиться или погибнуть, представляя, как сваи летят им на головы...
Первым не выдержал тягостного молчания Бакланов:
-- Скотина. Пойду прибью его.
Никто ему не возразил, не удержал. Бакланову жгуче захотелось вогнать сейчас в жидкий бетон вместо вибратора самого козла Крохалева, чтобы забыли навсегда об этом гнилом человеке. Воронцов понял его намерения, положил тяжелую руку на плечо, все сказал глазами: не надо. Бакланов сник под взглядом Бати, перечить ему он не смел.
ЗОНА. КРОХАЛЕВ ПО КЛИЧКЕ КРОХА
Сидел я на краю пропарочной камеры и думал. Эх, люди, люди! Ну хорошо, сигану я сейчас в пропарочную -- сгорит там мое тело... Кому от этого легче станет -- вам, Мамочке, другу Пашке? Понимаю, виноват, да так, как никогда еще не был. Впервые почуял себя полным дерьмом, без оправдательных причин. Человек погиб, а как же еще? Мамочка правильно сказал: ты, мол, перед собой ответишь в первую очередь. Отвечу, это без вариантов. Будет мне сниться Пашка и клясть меня. А я ничем не оправдаюсь, потому что виноват.
И что люди отвернулись от меня -- наказание для меня страшное: может, еще страшнее, чем изолятор. Что там изолятор? Вот это презрение невыносимо...
Тут Батя подошел. Думаю, не молчи, Кваз, пни в морду сапогом, бей до смерти, все снесу, только не молчи. А он вдруг говорит: "Иди, там тебе чай оставили..."
Пересилил я себя, пошел в каморку. Никто бы не воспротивился, зайди я туда вместе со всеми. Но как вынести их угрюмое молчание? Или приняли бы это за подхалимаж: подлизывается, прощения просит. Или за наглость: кровь на руках безвинная, а с нами садится? Не знаю...
Ну куда же мне деваться?!
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
На следующий день на заседании совета коллектива Крохалев получил наказание и впервые с ним согласился, без всяких оговорок.
-- Виноват, -- говорит, -- только прошу учесть: не специально я это сделал. Наказывайте, заслужил.
Ну а как наказать за смерть человека по халатности? Только обычным изолятором. Много это или мало? Не знаю. Если понял этот человек, что совершил, и будет теперь смотреть на жизнь и работу по-иному, тут и наказания никакого не надо. И цена всего -- человеческая жизнь?
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
...Крохалев досиживал последние, десятые сутки в изоляторе. Ждал свидания с матерью. Это обязательный жареный петух или утка, а главное -деньги. Тогда он снова король, и самоощущение своей важности, утерянное после ЧП, снова вернется к нему. Ведь он не Сидор, не мужичонка какой-то, а гордый вор.
Жизнь в Зоне не страшней, чем на воле, -- просто другая. Иной от нее на запретку под автоматы прет, а по нему -- лишь бы уважение было, жить можно и тут. Утешал он свою совесть, только было все одно на душе муторно. Часами мог отрешенно заниматься бессмысленным каким-нибудь делом, уводящим от паскудных дум.
Единственный таракан камеры, выходящий вечером к крошкам, насыпанным для него, вылез сегодня на час раньше -- было еще светло.
-- Обожрался ты тут, сучок... -- зло сказал зэк шевелящему усами толстому насекомому и неожиданно даже для себя ловко стрельнул его щелчком, да так, что таракан пулей улетел и ударился в глазок, куда подсматривал прапорщик Сурков, который с испугу отскочил в сторону.
ПАУЗА. ТАРАКАН (блатной)
-- Вора!!! Пахана так щелкать! Век свободки не видать, если я твою птюху не стырю. Я уже шесть лет в этой гадиловке оттрубил на хозяина. А ты, фурсик, меня так шандарахнул?! О! Чей-то глаз за стеклом... и таракан в нем бегает... А-а-а! Это дубак Сурков, тараканы в голове у них, вертухаев поганых... Надо из глазка линять в свою щель... Чуть не укокали...
-- Ты о чем? -- вскинулся сосед по камере, вечно спящий Соловьев, здоровый бугай, впервые пришедший в Зону, но будто вечно здесь сидевший -бывают и такие.
-- О жизни, о чем...-- мрачно сплюнул на пол Кроха. -- То взлет, то, падла, падение... Вот как все устроено.
-- Таков закон ее... -- зевнул Соловьев, здесь -- Соловей.
-- Чей... закон? -- скривился Крохалев.
-- Жизни, чей. Не ты ж законы определяешь.
-- А кто? -- спросил сам себя мрачный арестант.
-- Нe знаю... -- охотно протянул Соловьев, он любил поговорить на такие темы, верующий, что ли, был. -- Жизнь -- копейка, судьба -- индейка.
-- Точно, копейка, -- согласился Кроха, открыл рот и замер так, словно его осенило умной мыслью. -- Ничего, -- сказал после паузы. -- Срок перезимуем, а выйдем и с судьбой сквитаемся.
Соловьев пожал плечами, сомневаясь.
-- Не дураки теперь, -- убеждал себя Кроха. -- Кроликов буду разводить. И пчел. Доходное дело. А еще -- дураком надо заделаться, шизоидом. Пенсия у них есть, никто не трогает, что хочешь, то и вороти.
-- Дураком... -- покачал головой Соловьев. -- Смеяться будут...
Кроха смерил его презрительным взглядом.
-- Вот как раз дурак тот, кто не шизофреник и здесь парится. Вот я такой шизоид и есть.
Соловьев не стал опровергать диагноз коллеги по камере, предпочел промолчать.
-- А ты знаешь, как признанным дураком сделаться?
Большой Соловьев, не желавший становиться признанным дураком, осторожно пожал плечами.
-- Сначала надо взять книгу, -- устраиваясь поудобнее, начал тоном маститого лектора Кроха. -- Выбрать для себя подходящий диагноз, чтоб поближе к характеру своему. Потом надо домашних, родню предупредить, чтобы не трепались никому, что ты того... сдвинулся, -- показал он пальцем у виска. -- Сколько людей из-за языков длинных прокалывалось... -нравоучительно поднял он палец. -- Вот. Ну, потом куда-то поехать надо, в министерство какое-нибудь, -- здесь уже стал заливать, но простодушный Соловьев не замечал, -- или в Москву, или у себя дома, в горком какой-нибудь прохилять.
-- Не пустят, -- осторожно вставил Соловей.
-- Ну я и говорю -- пройти, а не войти, -- разъяснял Кроха глупому. -Там надо раздеться догола...
-- Где, в райкоме?
-- Ну а где ж?! -- потерял терпение врун.
-- Ну как в райкоме-то? -- тоже потеряв терпение, повысил голос Соловьев. -- Чё ты буровишь?
-- Ну, в туалете... да какая разница! Кто хочет раздеться, тот сделает, -- рассерчал защитник признанных дураков. -- Или можно выпустить поросенка или курицу там.
-- Ну?
-- Болт гну. И вертеть беса... Мети пургу, кидайся на детей кухарок...
-- На каких еще кухарок?
-- Вот дундук! Еще дедушка Ленин сказал, что Россией будут править дети кухарок. Вот они по его завету прямо от помойных ведер сиганули и крепко засели в райкомах, обкомах и самом ЦК... Варят там башли себе, а мы помои хлебаем... Усёк, тундра?
-- Ага-а...
