-- Это приказ, Глухарь. Если будете всего бояться, на волю не скоро попадете.
Покраснел, почесывает голову -- домой-то хочется. Пусть решает. Не мне же этого идиота в наколках малевать? Подходим к стенду "Крокодил", я глянул на него и засмеялся. На обратной стороне какого-то плаката картина неизвестного художника. Стоит на трибуне медведь в фуражке и майорских погонах, одна лапа на перевязи, другой отдает честь. А перед ним проходит парадом весь шестой отряд в пионерских галстуках и трусах, правые руки в наколках отвечают пионерским салютом. Подписана торжественная картина крупными буквами: "Братва, не бздеть! Наш вождь -- Медведь!" Полюбовался я и свернул шедевр в трубочку, для домашнего музея.
-- Пришли ко мне Гуськова, -- велел завхозу.
Входит тот, лицом скорбит, болезный вроде весь. А я-то знаю, в чем причина его болезней...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
-- Как здоровье? -- спрашивает майор Гуськова -- само участие, прямо сестра милосердия, а не погонник.
Тот от такого тона растерялся, но собрался, потянул продуманную тактику.
-- Болею вот, кашель. Простудился. Легкие тоже побаливают. -- и для убедительности покашливает Гусёк лапчатый.
-- Да, да... -- участливо оглядывает его майор.
Но Гуськов чувствует -- тут дело нечисто, напрягается весь, что-то задумал Мамочка.
-- А что, Гуськов, затемнения у тебя в легких нет, -- вздохнул майор.
-- Как нет?
-- Нет... -- улыбнулся Медведев, -- поздравляю. Флюорография показала.
-- Когда показала? -- хрипло спросил он и понял, куда клонит Мамочка: здоровым его сделать хочет, заставить ломить на "хозяина".
-- Месяц назад, -- прочел в бумажке Медведев. -- Ты в полном порядке, Гусёк...
-- Не болело бы -- не жаловался!.. -- пошел в атаку зэк. -- Не было температуры бы...
Майор понимающе кивнул, медленно-медленно потянулся, достал что-то завернутое в тряпицу из стола, положил перед собой. Весело посмотрел на Гуська.
ЗОНА. ГУСЬКОВ
Я аж взмок. что ж, думаю, сука Мамочка мне еще прикантовал? Что-то засек при шмоне в бараке? Да вроде ничего в тумбочке не было. Что ж еще? Может, трубку нашел, что курили? Нет. Ну что, что?!
Смотрит и скалится. Тряпочка эта лежит, тянет он и кайфует, сволота...
Ну, разворачивает он ее, а там -- градусник. Ага... понял. Все, залапил Медведь...
-- Не верите, что ли?! -- беру на испуг.
Качает головой:
-- Не верю. А если сознаешься, могу проверку градусником отложить.
-- В чем?
-- Какую дрянь жрете, чтобы температура была? Кто ее приносит?
-- А если температуры сейчас нет? -- пру буром, а сам думаю: погорел, Гусёк...
-- Значит, пойдешь в изолятор, -- лыбится погонник.
Иду на сознанку. А что делать-то?!
-- А если сознаюсь?
-- Не торгуйся, -- говорит, -- получишь меньше тогда, понятно. И свидание сохраню.
Соображаю, сколь это -- меньше? И стоит ли ради этого рассказывать? Нет, что я, ссучился, что ли?
Не сознаюсь, беру градусник. Ничего он, конечно, не показывает, понятно, и через десять минут уже иду на вахту, докладываю капитану Баранову, что меня отправили в изолятор. Молодец, Мамочка. Спасибо...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Не знал ведь Гуськов, что еще утром расколол майор Крохалева и тот рассказал, какую дурь они курят. На пару часов подскакивает температура... прикидываются больными...
Вечерело. В кабинет заползали тени и пугающие блики, их гнала в него урчащая за окном Зона. Василий Иванович устало сидел, не зажигая света, так лучше думалось. Из форточки наносило чем-то паленым, словно горел на проволоке с током беглый зэк...
Сравнение пришло не случайно -- Медведев чувствовал, что вроде бы спящая в оцепенении застывшего времени Зона на самом деле не спит, в ней тайно бурлят внутренние процессы. Словно медленно тлеет где-то фитиль и огонь ползет к пороховой бочке, запах его слышен всем, все чуют опасность взрыва, но лень выйти и потушить его: мол, прогорит, да и только... Но может так рвануть!
Внутри Зоны мало что прогорало бесследно, взрыв грохотал внезапно: массовый побег, кровавая разборка, бунт.
Постучался и вошел в потемках Воронцов... Медведев угадал в полумраке его коренастую фигуру, спутать которую ни с кем было нельзя.
-- Садитесь, Воронцов. Тут видел я вашу птицу. Жаль, конечно, что так вышло. Что произошло?
-- Ударился о стекло... -- сухо отозвался Батя.
-- Странно, -- рассеянно заметил Медведев. -- Птица умная, осторожная, как же...
Воронцов не ответил.
-- Еще одна тайна, -- с тоской заметил майор. -- Как не погибла-то. Может, лучше мне ее взять с собой? Пусть у меня пока поживет, так и быть, пока не поправится. А там отвезу я ее подальше да выпущу. Мне как раз на той неделе в область ехать.
Воронцов сидел в темноте немой недвижной скалой, даже дыхания не слышно.
-- Ну что, Иван Максимович?
Тишина.
-- Ну не для того ж вы подобрали его, вылечили, чтобы погиб он от чьей-нибудь шальной пули или дурной руки?
-- Ну-у... -- гукнул в темноте хриплый басок Бати.
-- Ты же веришь мне? Что мне тебя, как маленького, уговаривать?
-- Хорошо, -- ясно сказал из темноты Квазимода. -- Только завтра, товарищ майор.
-- Завтра так завтра, -- согласился Медведев. -- Иди.
МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ПАШКА ГУСЬКОВ
После обеда осторожно, не глядя вниз и чуть подвывая от страха, я опять забрался на башенный кран восьмого участка.
Земляк Сычов, сумевший при сидячей своей работе отрастить животик, обветренный и задубевший на своей верхотуре, относился ко мне свысока, как к младшему, хотя были одного возраста. Еще бы, он при ответственной должности -- крановщик, а балабол Гусёк на подхвате, бери больше -- кидай дальше.
Но если Сычов воспринимал свою высокую жизнь обычной -- он работал крановщиком и на свободе, -- Голубю кран был редкой возможностью поглазеть на отрезанный колючей проволокой мир, что открывался во всей долгожданной красе.
Вон чьи-то вялые и сытые дети играли под деревьями в свои нехитрые игры, а вон ухоженные собаки тащили за собой озабоченных их проблемами владельцев. Даже любой ржавый и старый автомобиль, изредка проносившийся по этой дачной тихой улочке, казался Пашке легкокрылым и недоступным чудом.
Ну и женщины, женщины... Толстые и худые, с прическами и стриженые как пацаны, с оголенными коленками и в брюках -- все это женское многообразие манило, бередило, звало... Особенно нравилась одна -- чернокудрая, ладно сбитая, быстрая. Она появлялась всегда по субботам на небольшой даче -самой близкой к Зоне. Иногда копошилась во дворе по хозяйству, но были дни -- самые сладостные, когда она появлялась в ярком, песочного цвета купальнике и надолго замирала в шезлонге. Что тут творилось в его воображении! Если бы она только знала! Он все пытался увидеть ее лицо... но было очень большое удаление. В ее фигуре, походке что-то было знакомое, родное... Он был уверен, что встречал ее... Но где?
НЕБО. ВОРОН
Я все знал об этой женщине. Она была врачом-терапевтом и пять дней в неделю ходила в Зону лечить больных зэков. Относилась она к ним как к обычным больным, по поводу их прошлого не фантазировала, сегодняшней их жизнью не интересовалась. Умела соприкасаться с ними и держать на дистанции. Натура тонкая, она могла безошибочно определять, кто из ее больных был из ее мира -- мира чувств и потаенных желаний. Так она, приметливая, вышла на высокого молчаливого полуюношу-полумужчину, старательно прятавшего при встрече тонкие руки с музыкальными пальцами: стеснялся.
Однажды она ему это сказала. Он поднял глаза. Не надо даже обладать моей интуицией, чтобы представить, что с ними случилось дальше. Это был человек, которого в Зоне прозвали Достоевским. Он писал книгу о людях, с которыми жил рядом.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Однажды она мне сказала:
-- Зачем вы прячете руки от меня? Если и стесняетесь перед ними, -кивнула за окно на белеющую в полумраке Зону, -- перед женщиной за такие руки вам не должно быть стыдно. Поверьте мне.
