Когда мы распрощались (и я до сих пор не знаю, фея это была или моя мамочка приходила), был уже очень поздний вечер. Я проводила ее до машины, мы поцеловались, и она исчезла, не оставив адреса, потому что у нас обеих было ощущение, что мы знакомы давно. Проводив ее, я поднялась домой, легла в кровать и заснула спокойно и безмятежно. Утром должно было наступить воскрешение - первый за последнее время диманж, который я проведу без Вадима.

Утром, проснувшись, я вспомнила вчерашний день, свою истерику, прогулки, Лидию, серебристый "Ситроен"; постепенно в моей памяти стали всплывать обрывки нашей вчерашней беседы.

- Ты плачешь, говорила она, - потому что сегодня последний день в тебе живет рабыня. А она живет только в тех, кто думает, что время встало. Ты забыло, что наступит другой день, завтра ты проснешься госпожой и будешь сама решать, миловать тебе твоего Вадима или нет.

- Откуда вы знаете, как его зовут?

Глупый вопрос, я наверняка за всхлипываниями тысячу раз произносила его имя.

Она погладила меня по волосам и сказала:

- Я тоже была наивной и маленькой когда-то, только мне было в то время семнадцать и у меня уже была дочь. Я ее сделала от того, кого я безумно любила. Мы расстались тогда же, когда у меня появился живот. Это было сорок лет назад.

Она закурила сигарету, и я тоже.

- Да, но моя глупость и мое рабство усугублялись тем еще, что в то время я жила в Бразилии и верила в коммунизм.

Тут я расхохоталась, а она ободренно продолжала:

В моей жизни было много всего намешано: Бог, зарубежье, борьба, любовь, Стелла, а я ведь, между прочим, полька по национальности. Мои родители эмигрировали во Францию в год моего рождения. А я вот выросла и решила туда вернуться, потому что уверовала, что можно грязными руками построить рай. Дочь, у меня, правда, хватило ума оставить у моей матери в Париже.

В Варшаву я приехала одна, спала там на клопином одеяле с двадцатьюпятьюсвечовой лампочкой в коридоре и все ждала, когда он придет, этот коммунизм.

Я была с пятнадцати лет актрисой. В Бразилии я пела и играла, не без успеха, в театре. Я была очень хорошенькой. И вот пошла я в Варшаве устраиваться на работу, потому что очень хотелось быть немедленно полезной новому обществу. Мне говорят: "Нет, сперва зарегистрируйтесь в НКВД". Я спрашиваю: "А что это такое?" Меня приняли за сумасшедшую, ибо не знать, что такое НКВД, было невозможно. Это тайная полиция, с террористическими правами, неотъемлемая часть того общества. Она на улицах арестовывала, била прилюдно. Я пришла в НКВД зарегистрироваться, чтобы меня легче было арестовывать в случае надобности, а девочка-паспортистка мне говорит: "Как только я вас зарегистрирую и документы подпишут у начальства, вы перестанете быть француженкой и вас выгонят из гостиницы. Где вы жить будете?" Ее звали Ига, эту паспортистку. Она привела меня в свой дом, и там я увидела ее брата, впоследствии моего мужа.

Если ты филолог, Мелони, ты знаешь его имя, оно хорошо известно в Сорбонне. А тогда он был загнанным страхом, арестом родителей, гибелью в концлагерях родственников двадцатилетним грустным мальчишкой. Я этого мальчишку превратила в Мужчину, в мужа, сделала его известным, родила ему двоих детей, увезла его во Францию. Если ты спросишь, счастлива ли я, я скажу: да, и я не думаю, что слишком дорого заплатила за свое счастье.

Однажды я выступала на сцене, и мне показали высокого старика в ближайшей ложе. Это был тогдашний премьер- министр Польши Циранкевич. Не успел он подумать о хорошенькой девочке, да еще французского происхождения, как меня тотчас же к нему и привели, а я вместо того, чтобы потупить очи перед власть предержащим, начала разглагольствовать, что тот коммунизм, который они тут построили, ничего не имеет общего с тем, о котором они говорят. Я, конечно, играла с огнем, но Циранкевич меня не тронул. Однако мне приклеили ярлычок: "социально опасная эмигрантка", а тут еще Жо сделал мне предложение. У каждого, моя маленькая Мелони, свой чемодан проблем, говорила Лидия, - у каждого проблемы очень серьезные, потому что самая серьезная - это только твоя собственная проблема, но ведь тебя не гонял голой по кабинету министр безопасности Польши Анжеевский, хотя если бы ты существовала в его времена, то, может быть, и гонял бы, он любил красивых женщин... В общем, так,- она вдруг приняла решение, - нос не вешать, завтра с утра встать и сказать себе: "Я сильная!" Если не поможет, взять ремень и себя отхлестать. Между прочим, когда мы с мужем и крошечным Полем вырвались из этого ада арестов (причем оба нелегально: я - на гастроли, он - в командировку), нам было хуже, чем тебе теперь, потому что, когда мы оказалисьь в Париже, нас тут же стали называть коммунистами и требовали, чтобы мы убирались назад в Польшу. Все время уходило на бесконечные разговоры в префектуре полиции. Ты знаешь, в какой мы оба были депрессии? У нас не было французских виз, а в Польше нас бы немедленно арестовали.

Сейчас об этом хорошо говорить за чашечкой кофе, тогда я только плакала.

И его, и мои родители нас прокляли, и его, и мое государство нас не приняло. И только потому, что мы оба не предали друг друга, мы победили, и в знак нашей победы мы через несколько лет родили Сабину. Между прочим, завтра диманж, и вся эта банда с мужьями, женами и внуками заявится к нам с Жозефом. Я тебе все это рассказываю для того, чтобы ты не думала, что за всеми светящимися окнами парижских домов живут только счастливые люди. Каждый несет свой мешок картошки, и каждый мешок тяжел по-своему, но я на своем мешке нарисовала красивые полосы и рожицы, и от этого всем вокруг кажется, что мой мешок немножко легче.

Он позвонит тебе завтра, - сказала Лидия, оторвавшись от своего рассказа. - Будь с ним мягкой, приветливой и участливой. Ты только тогда сможешь судить мужчину, если сама будешь с ним абсолютной.

Я так увлеклась, что в этих воспоминаниях о вчерашней встрече даже послышался Лидиин голос, и не заметила, что давно уже звонит телефон, и, не торопясь, встала с пола, где я рассматривала какие-то альбомы, и пошла к нему через всю гостиную. Он звонил долго, но я особенно не спешила, потому что прекрасно знала, кто это звонит.

Я обезоружила Вадима тем, что была с ним приветлива и нежна. Он терялся в догадках: видела я его вчера в ресторане или это ему показалось. И он не узнал о том, как я страдала в эти дни, и за это приобрела силу и право им распоряжаться. Он сейчас придет? Хорошо. Он захочет со мной спать? Великолепно. Я буду с ним восторженна и влюбленна. Он придумал мне поездку в Россию, чтобы мы могли заработать денег? Прекрасно. Я сделаю это с удовольствием, более того, для него и для нашего будущего. Отныне я никогда не забуду, что он мужчина, как это ни парадоксально звучит. А вообще, если честно сказать, я ужасно по нему соскучилась, по его телу и его ласкам. Надо бы забраться в ванну до его прихода, чтобы снять лишний стресс.

Я стала раздеваться и все, что на мне было, бросила в машину стирать, и колготки, между прочим, тоже, хотя говорят, это дурной тон - стирать колготки. Пусть так, но они, те, что я ношу, стоят не менее пятидесяти франков.

Я пошла в ванную, где включила мой любимый душ, купленный когда-то в Италии. Меняя конфигурацию струи, я гладила ею себя по всему телу, а когда она стала наконец упругой и устойчивой, легла в ванну на спину, закрыла глаза и укрепила душ таким образом, чтобы мне было комфортно. Лампа в ванной постепенно стала гаснуть и вскоре превратилась в мерцающую звездочку. Создалась очень благоприятная для отдыха и снятия напряжения обстановка, и теперь я думала обо всем на свете легко и беззаботно.

Через полчаса я включила свет, привела себя в порядок и оделась. Я чувствовала себя сильной.

Когда пришел Вадим, он вдруг не выдержал и сам заговорил о том, что у него было с этой китаянкой, вернее, с ее папой. Я мочала и, взяв его руку, трогала ею себя. И мне теперь стало безразлично все китайское. У меня дома даже где-то валялись нунчаки, которые отец когда-то привез из экспедиции.