Человек скрылся за воротами, а его отец остался дома, не зная, что сын его уйдёт далеко-далеко и в конце концов будет убит хозяйкой дома стоящего на куриных ногах.

Отца человека ждала совсем другая жизнь. По крайней мере в моменты, пока он был предоставлен самому себе.

Он спокойно жил, спокойно ел, спокойно спал. Он очень быстро понял, что еда в его животе не переваривается, а значит, если он продолжит есть - то брюхо его раздуется совсем до неприличных размеров, поэтому он раз за разом вскрывал его, доставал оттуда съеденное, зашивал себе живот и ел по второму разу. Жизнь его шла спокойно и размеренно. По крайней мере в те моменты, когда он этого хотел, и даже постоянный плач продавщицы отцу человека уже не мешал, о, нет, он научился относиться к нему так, как относятся к вою сильного ветра. Отец человека жил совсем один, и его это устраивало.

В один день у него был на обед ковер. Ковер, под собственным отцовым желудочным соком, уже столько неоднократно съеденный, что сырым его считать было решительно нельзя, поэтому это была какая-то экзотическая готовка, крайне необычный рецепт, в котором отец человека находил свою прелесть. Огромный кусок старого ковра он положил на лучшей тарелке, которую смог найти: овальной, сервировал его посыпкой из гнилой земли, старым высохшим сеном и водой из прозрачной бутылки с крестом, откуда-то такая нашлась, вот бывает же? К такому мероприятию нужно и одеваться соответствующе, поэтому, найдя один из своих лучших костюмов, отец человека был именно в нём: несколько широкие серые брюки, такой же серый пиджак, белая рубашка и старый солдатский ремень, потому что иного не нашлось.

Отец человека расположил тарелку за столом и сел перед ней, взяв в левую руку вилку, а в правую нож. Ему не понадобилось много времени, чтобы вообразить себе музыку. Музыка - это прекрасно. Поэтому отец человека вообразил себе лучшее, что смог.

Боссанову.

Музыка сразу родилась в его голове и заполнила всю её без остатка. Неторопливый ритм напомнил ему о латиноамериканских ресторанах, португальский говор, когда-то слышанный отцом человека в старых фильмах, тоже зазвучал на фоне, достаточно было лишь закрыть глаза, чтобы атмосфера полностью создала сама себя; отец человека именно так и сделал, и больше открывать глаза ему не понадобилось.

Капелька за капелькой, луч за лучом вокруг возникла прекрасная зала, большая, бесконечно уносящаяся вперёд, вдаль, но на самом важном месте само собой сидел отец человека.

Он сидел за заранее заказанным столиком. Достаточно было только позвонить Гильберто, и тот всё устроил, хорошо быть элитным клиентом. В паре шагов бар, возле которого отираются знакомые лица - они часто сюда ходят, они любят это место. В центре, достаточно близко, чтобы можно было всё слышать, но достаточно далеко, чтобы не мешать и не раздражать, сцена, на которой выступает Она. Она выглядела каждый раз совершенно по иному, но лицо, её лицо, каждый раз это лицо было её лицом, ЕЁ лицом, лицом его жены, которую...

- Ваш напиток, - сказал отец человека сам себе. - Прошу вас, это за счёт заведения.

- Конечно... - ответил человек сам себе, взял несуществующий стакан и пригубил несуществующий бурбон. - Прекрасно. Может быть я даже захочу это повторить.

- У меня всё в порядке?

Характерное лицо отца человека слегка исказилось в гримасе непонимания.

- Ох, конечно же, простите... у вас всё в порядке?

- У меня... Конечно же. Что может быть лучше всего этого? - он обвёл рукой свой стол, залу и сцену, на которой пока никто не пел. - Ничего. Это же прекрасно. Я каждый раз прихожу сюда и мне приятно, что я нашёл это место.

- Или оно нашло вас?

- А может быть и так, может быть и так... знаете, мне сегодня как обычно. И, - одним махом отец человека допил поданный ему стакан. - Повторите. Очень, очень приятно.

Во мгновение ока на столе оказалась тарелка со стейком прекрасной говядины средней прожарки, с колечками красного лука, горошком и отличным соусом. Отец человека снова пригубил из стакана и принялся есть.

Прекрасно.

Восхитительно.

Это определённо стоит своих денег...

- Я так и знал, что увижу тебя здесь, ха-ха! Эй, Гильберто, принеси сюда стакан и целую бутылку! Ха-ха-ха!

- Иисус Мария, опять ты начинаешь! Ещё даже петь не начали!

- Никогда не бывает слишком рано!

- Может быть и так...

- Конечно так! А что же у тебя? И не ври, вот не бреши! Вижу же!

- Ну... Сын. Сукин кот, уж прости меня. Из дому ушёл.

- Бунтует или по делу?

- Говорит, что по делу. Но чёрт его знает. Он ведь уже давно ушёл. Месяц, кажется, может даже больше... Чёрт их поймёт, этих современных детей. Я его так никогда и не понимал. Ни в детстве, ни даже сейчас.

- А кто понимает? Думаешь я свою понимаю? Боже, порой мне кажется, что если я умру, то она всю семью пустит по миру всего за месяц! Как они вообще могут так жить?

Два друга пожали плечами почти синхронно. Именно в этот момент официант принёс бутылку и два стакана, разлил на два пальца в каждый и бесшумно отошёл.

- Вот и я не понимаю. Нет, знаешь, он ведь не бестолковый у меня, кость крепкая, хватка отцовая. Когда против меня пошёл...ух-х! Я его зауважал.

Отец человека покачал сам себе головой и позволил себе не согласиться.

- Убийство - не выход.

- Сказал мне человек, который убивал?

- Я не хочу об этом говорить...

- Мы должно об этом поговорить. Ведь до главного номера ещё долго, много времени.

И отец человека снова закрыл глаза, потому что атмосфера опять сменилась: вокруг запахло гнилой травой, скошенной травой, росой, и запахом загородного утра, когда в воздухе витают остатки старой пыли и выхлопных газов машин, но всё это ещё вкусно и не травит тебя.

Отец человека вспомнил первый раз, когда он убил. Его, закрывшего глаза, из одной комнаты в его мозгу, комнаты воображения, перенесло в другую комнату, комнату памяти, в те времена, когда фиолетовой луны нигде ещё не было, когда всё было ясно и понятно.

Самая большая трагедия отца человека заключалась в том, что в первых своих воспоминаниях он ещё кое-как помнил мать. Он не помнил лица, не помнил мягкости её рук, не помнил ничего, кроме глупого, как ему казалось, случая, когда они с ней шли в детский сад, а он перетянул через свою грудь белую резинку.

- Сними её, чего ты?

- Я как солдат, я как солдат! - говорил тогда ещё не отец человека, а мальчик, имея в виду, что резинка очень похожа на белую портупею.

Его мать смеялась и всё было хорошо: светило солнце, ветер не пробирал до костей. Прекрасный момент.

А потом мать ушла из его жизни и, что всегда его бесило, он совершенно не помнил, как и не знал почему, хотя постоянно пытался понять её. Всю жизнь его воспоминания, связанные с матерью, были пропитаны чувством глубочайшей обиды.

Даже если она умерла, то почему она умерла? Почему не забрала его с собой, туда, в смерть, почему не осталась с ним?

Если ушла и бросила... опять же, почему?

Умерла или бросила?

Бросила или умерла?

По своей воле или нет?

Из этого и рождалась в нём дикая, неутомимая, ненасытная обида. Сама возможность того, что такая милая, такая дорогая ему, пусть даже и по воспоминаниям, женщина, могла уйти от него по доброй воле, будила в нём нечто, что он не мог описать, будучи маленьким, да и не смог бы описать до того, как повзрослел.

Именно это. Не холодность и ужас места, в котором он оказался, где были сотни таких как он, брошенных. Не то, через что он прошёл. Именно это чувство и сделало его тем, кем он стал.

Воображаемый сам себе отец человека воображаемо открыл воображаемые самому себе глаза и посмотрел на залу ресторана.

Конечно, в ней были женщины, красивые, идеальные и безликие, потому что воображаемые. Но даже несмотря на это к каждой из них отец человека ощущал невероятную по своей силе ненависть. Абсолютно нелогичную. Но как же можно было иначе?