- Вот черт! Молния в сумке сломалась! Ну ладно, Мария, пойдем так. Толчок захлопнутой двери Гриша ощутил через дрова поясницей.

Опять самозабвенная цикадная песнь доносилась из-за стен сарая, и зыбкие солнечные полосы добровольно гибли рассеиванием в зацветшей воде, и не было плаща на поленнице, и ушли нежданные суетливые гости, а Орешонков-младший все сидел, прижав стриженый затылок к дровам, с "Повестью временных лет" на коленях, и левой рукой поглаживал теплую древесину. В тот жаркий час ему и хотелось, и не хотелось, чтобы спасительная немая сила высохших березовых чушек перешла в него и, дав ответ, защитила в будущем. Помощь дерева против всепроницающей влаги. Волокнистый мускул поддержки. Но, в то же время, там, за полосками волн, в бусинках узора зацветшей воды, скрывалось нечто, что манило непонятой негой неизвестности и звало еле слышными словами-всплесками: "Брось! Оторвись! Не закрывайся скорлупой! Не надо дерева! Лети к нам, и будет вместе хорошо".

Однажды в сентябре, теплым, сырым и пахучим вечером, придя после прогулки домой, Гриша застал маму в слезах. Ирина Вячеславовна сидела за столом на кухне напротив набычившегося Ивана Герасимовича и утирала слезы уголком передника. Гриша тихонько прошел к себе в комнату, лег на продавленную кушетку, и долго перед сном слушал быстрый мамин говор, в котором рассыпались многочисленные "подлецы", "позоры" и "паскудники" вперемежку с "похотливыми безобразниками", "загубленными младенцами" и "доигравшимися распутниками".

На следующий день батя уволился из больницы, а еще через неделю по рекомендации своего приятеля, директора железнодорожной школы, устроился завскладом в моторный цех, обслуживающий тюремные катера, и Гриша больше не видел, как плачет по вечерам мама.

3

Тропка закончилась, уперевшись в бугристый край ленты старой асфальтовой дороги. Гриша привстал на педалях и резко дернул руль на себя. Под седлом что-то хрустнуло, но старенький велосипед в остальном гладко преодолел границу грунта и твердого покрытия. Дорога пошла под уклон, колеса катились сами, ноги отдыхали от недавних усилий, а от увеличивающейся скорости полы куртки хлопали по бедрам. Впереди и слева, на пригорке, стоял серый куб здания, окруженный высоким бетонным забором с квадратными вышками по углам и загнутыми внутрь штангами с колючей проволокой.

Покинутая тюрьма. Та самая, в которой перед пенсией работал батя.

В тридцатые годы кто-то придумал построить узилище как раз напротив того места, где на противоположном берегу находился древний монастырь Мефодиева Пустынь. Так было экономней транспортировать заключенных на кожевенный завод, открытый в святом месте после выселения черноризцев.

Когда-то катер с чадящей трубой дважды в день перевозил расконвойных из одной пустыни в другую через глубокие протоки, лавируя меж заросших островов. Звенел реквизированный из монастыря колокол, раздавались задорные матюги солдатов, лай собак, пахло хозяйственным мылом и сыромятной кожей, походной кухней и соляркой. И тюремные звуки, и запахи были тогда неотъемлемой частью городка на озерном мысу, становясь признаками единого существа.

Но в один прекрасный день заключенных погрузили в семитонки, охрана скупила недельный запас торопецкой водки в окрестных магазинах, и мрачный табор, ощетинясь карабинами и автоматами, укатил по пыльной дороге, ведущей точно на север. Местные жители почувствовали себя чем-то обделенными: все бабы несколько вечеров не выходили во дворы для ежевечернего ритуального общения, а многие мужики даже три дня не пили.

Стало тихо у тюрьмы, скоро выветрились запахи, а на крыше здания выросли пучки вечно пыльных, растрепанных трав. И теперь лишь седобородый сторож Пехтерин по кличке "Сутки-Трое" почти каждую ночь делает обход сверху по периметру растрескавшихся стен, старым дробовиком отмеряя время и отпугивая местных пацанов, залезающих в тюрьму за стреляными гильзами от "калашей".

Гриша притормозил, и заднее колесо велосипеда пометило угольной чертой на асфальте начало спуска к лестнице, ведущей к старому тюремному причалу.

Сюда, к воротам, четырнадцатилетним пацаном Гриша привозил бате обеды. Надо было залезть на деревянный ящик и нажать на грязно-белую кнопку звонка. Проходили долгие минуты, в течение которых раздавался громкий, повторяющийся многократным эхом "щелк-щелк" открываемых и закрываемых невидимых дверей, спрятанных внутри тюрьмы. Потом, сутуля массивный корпус, прижимая локти к поясу и шаркая полукружьями ног, из железной калитки в воротах выкатывался старший Орешонков и молча забирал банку с теплым супом и второе в зияющей ржавыми язвами, оббитой, эмалированной кастрюльке с закопченным дном. Автоматические запоры снова заливались птичьим щелканьем, а Гриша прятал в кустах ящик, переходил на другую сторону дороги, спускался к воде, залезал на один из округлых белых валунов, зачем-то доставленных сюда заключенными от Мефодиевой Пустыни, садился и смотрел на озеро.

Вечером ясного погожего дня, сидя спиной к главному входу в тюрьму, подставляя лицо свежему озерному бризу и щурясь от малиновых лучей заходящего солнца, там, где начиналась другая далекая суша, можно было разглядеть остатки каменных набережных, белесые ярусы колоколен и обветшалые костяки куполов с кое-где сохранившимися ржавыми крестами. Озеро языками желтоватой пены облизывало пористые неровные бока полузатопленной глыбы, движущиеся стружки бурунчиков покрывали пространство до горизонта, а Гриша, опустив ноги к самой воде, ждал первую проходящую моторную лодку.

И вот, над предвечерним озером разносилось надсадное тягучее тарахтенье, голубоватое облачко выхлопа приносило едкий запах смеси бензина и масла, щекотавший ершиком ноздри. Большим столярным рубанком, приглаживающим мерным качанием водные кудряшки-неровности, вдоль ближнего плеса проплывало веретенообразное тело с темной опухолью навесного механизма и игрушечной фигуркой на корме, оставляя за собой раскрывающийся веер гладких складок-волн.

"Скорей! Скорей! Ко мне, сюда!" - думал Гриша, глядя на приближающийся, отполированный до блеска лучами заходящего солнца, валик первой волны.

И поднималась зыбкая пена, и, распластываясь мягкими звездочками, пустыми в центре, захватывала ступни, голени, икры и колени своими многочисленными нежными ротиками, потом поднимающийся бархат потока охлаждал оцарапанную мальчишескую кожу, а звездотечение проникало внутрь. Гриша выдыхал и закрывал глаза, уплывая в бездну, где не было ни верха, ни низа, а лишь безмерное колебание замутненных струй. В такт колебанию начинали вибрировать косточки, а все, что было текучего и жидкого в теле, образовывало большую каплю и, чуть потомив ожиданием, распадалось мягкими теплыми струями навстречу внешней озерной влаге. И появлялись цвета, и переливчатыми становились струи, и каждая звездочка приобретала свой цвет и номер-смысл, а было их неисчислимое количество в тех потоках. Гриша становился одной из блесток, ему присваивался четырехзначный номер, и уплывал вместе с ними дорогой не Млечного, но Радужного Цифрового Пути.

Но однажды наслаждение пляской озерных протуберанцев было прервано хрипловатым голосом.

- О чем замечтался, пацан? Льюбовался, льюбовался на развалины, да и закемарил? А батьянька твой жует там вовсью. Ушами двигает. Я смотрьел, смотрьел, чьюствую больше не могу, да вот покурить на воздух и вышел.

Гриша открыл глаза: рядом, скрестив ноги по-турецки, сидел известный всему городу расконвойный венгр Золтан.

Дядя Золи был невысокий и широкоплечий, с густыми бровями и постоянной иссиня-черной щетиной. Наверное, он когда-то обладал цыганскими кудрями, ведь Гришина мама, бывшая учительница географии, рассказывала, что все венгры - это осевшие за Карпатами восточные цыгане, но вот уже десять лет вследствие известных причин стригся наголо.

Дяде Золи за долгое примерное поведение разрешали днем выходить в город.

Из-за вечной сырости стропила и кровли многих городских домов быстро ветшали, а хорошие мастера отсутствовали. Оказалось, что дядя Золи первоклассный кровельщик, и один стоит целой бригады шабашников, приезжавших на лето из областного центра. Он в любой сезон был рядом: пойди и позвони в ворота огороженного сирого здания на перекрестье дорог, попроси у охранника: "командир, позови Золи, " крыша через три дня течь не будет. Делал он свое дело обстоятельно и качественно, соответственно и заработок имел приличный.