- Откуда ты все взял? Бредятина какая-то. Вымыслы. Завязывай...

- Э-э, нет не бредятина, не вымыслы! У меня-то как раз и практика была.

- Мозги паришь. Головка не бобо? Не фони. Ты, дед, точно сказок перечитал. Небось, в либрии дешевых книжек накупил. Фуфло это все... - Громоздкий махнул в сторону дома Дезидерия.

Там на первом этаже размещались четыре магазина: либрий, где торговали разнообразными книгами, шузетная с голенастым медным сапогом над входом, молочный, откуда всегда доносились запахи сырокопченых колбас, и гематогенная с нарисованными россыпями больших голубых таблеток на закрашенных белым витринах.

- В книгах, конечно, про кикимор писано. И не только в сказочных... Время у меня в Моргалии всегда есть свободное - они там, только когда яркое солнце светит, работают со своими оптическими приборами - а вечерами тишина, ну, я и читаю во время смены разное... В либрии-то букинистический отдел очень хорош! Я там раньше почти каждый свободный день по два часа проводил. Да... И как-то раз совершенно случайно попался мне томик, где про всяких заложных покойников было. Ну, прочитал и прочитал, интересно, что с того? Текучка потом заела, за делами так бы все читаное и забылось, если б в следующую смену, через две на третью ночь тогда работал, не пришел ко мне Соколов...

- Сам Седой, что ли? Директор красной школы? Из Полуактового переулка? спросил Дезидерий.

Если пройти вдоль Шаговой улицы от дома Дезидерия, пересечь Плоховский переулок, миновать остающийся справа гигантский девятиэтажный дом Семь-Девять и следующий за ним арочный Визионавий, где показывают кино, а на фасаде белеют маски с грустными и смеющимися дырками вместо ртов, то выйдешь как раз к Т-образному перекрестку. Здесь, на другой стороне Шаговой улицы (перекладинка Т), находится всем известный Гастрономий, неиссякаемый источник дешевой фрухтянки. Напротив него, на стороне наблюдателя, ножкой той же буквы отходит Полуактовый переулок, в глубине которого справа, напротив тридцать девятой средней школы, сквозь деревья просматривается здание из красного кирпича с оцинкованной крышей.

Это Имбецилий - специальная школа, в которой учатся умственно отсталые дети, такие как Витя Пляскин.

Говорят, что два независимых пешехода, один из которых идет по Плоховскому, а другой по Полуактовому, в конце концов, сойдутся вместе где-то в районе Самолетки.

Якобы в месте смычки переулков есть небольшая площадь со статуей и проходная в секретный подземный завод.

Говорят, что на заводе раньше делали секретные самолеты, а теперь только изредка испытывают мощные двигатели, отчего вся Шаговая начинает гудеть нутряным шумом.

Но это только говорят, ведь в те далекие глубины ни Громоздкий, ни Дезидерий еще пока не забирались...

1

На Северо-западе месяц апрель - время, когда на покрытых отяжелевшим снегом полях начинают проступать подошвы прогалин, и вселенский фотограф приступает к испытанию проявочным раствором изрядно пожеванной мартом зимней бумаги земли. Но особенный проявитель его способен выявлять лишь два цвета на постепенно теряющем девственную белизну фоне - раскрываются изумрудно-зеленые и черно-пегие следы беспорядочных сельскохозяйственных оргий осени. Под слоисто восходящими потоками воздуха в фотованночке все шире и шире проступают озимые посадки и унавоженные пашни.

В начале апреля ели в лесу начинают проваливаться, собирая вокруг себя жесткий валик шершавого снега. Накануне все было укутано равнотолстым пуховым одеялом, а на утро после ночной оттепели каждое хвойное дерево стоит вечнозеленой свечой в ямке-кратере маленького холодного вулкана. Позже, стекающая с веток вода прогрызает в толще неправильных овалов стенок никогда не бывавших раскаленными жерл многочисленные извилистые ходики с сахарными перемычками внутри, а снаружи кое-где затемненные вкраплениями переживших холода и птичий голод разнообразных остатков семян, плодов и ягод. Потом кратеры омыляются под юношески безалаберным солнцем, опадают в угловатых промоинах, быстро уплощаются и переходят в вечно жаждущие влагу прогалины. Образовавшиеся мокрые заплаты прелой листвы жадно съедают близлежащий перекристаллизованный снег, и остатками зимней тоски он остается лежать лишь в низинках и под особенно разлапистыми елями.

Лед на водоемах становится пористо-крупчатым, и в ветреных местах, где снеговая корка тонка или отсутствует, приобретает слюдяную мутность. Появляются одинокие лужи, они неравномерно растут, словно колонии каких-то гигантских микробов, находят друг друга, сливаются, и вот уже остатки льдин неприкаянными разросшимися фишками малопонятной игры го медленно плавают по водному полю, почти готовому для новой партии бесконечного в своем повторении поединка.

Все замирает в полусонном сезонном междувременьи, и стороннему наблюдателю, случайно оказавшемуся у полусвободной граничной кромки суши и воды, кажется, что вот-вот дадут сигнальный знак, призывающий к началу партии.

Звук выстрела невидимыми шарами прокатился по биллиардному сукну озерной поверхности, нырнул в низинку на другом берегу, отразился от частокола крестов с вензелями и плит с пятиконечными звездами, покрытых серебрянкой, протиснулся сквозь многочисленные копьистые ограды и ослабленным гулом вернулся к стрелявшему.

То старик Пехтерин где-то за прибрежными кустами стрельбой отметил девять часов утра и конец сторожевой смены.

Ровно посередине недолгого возвратного пути звука выстрела от берега к берегу, на широкой озерной протоке, была заякорена старая лодка-плоскодонка. Словно опершись на весло, опущенное в воду, в ней стоял человек в брезентовой штормовке и ботфортах, образованных опущенными чуть ниже колен болотными сапогами. Он вздрогнул и начал вытаскивать весло из воды.

Длиннохвостой запятой с телом, похожим на глубокий завиток морской раковины, мгновенным водоворотом сбежала вода с резко вынутого весла, и деревянная лопасть очистилась. Гриша Орешонков проводил взглядом кружевную ленту пены и короткий выводок белых пузырьков, исчезнувших под лодкой, сел на шершавую скамью, подтянул якорь и вставил весла в уключины. Ладони сжали влажное дерево ручек. Первый гребок, сопровождаемый пронзительным скрипом чуть ржавого металла в трубках-пазах, дался с трудом. Лодка тронулась рывком.

Со вторым синхронным взмахом рук скрип стал тише, но появились новые звуки: под ногами, за тонкой перегородкой днища, стали раздаваться царапанья и шорохи, переходящие в протяжные вздохи и всхлипы. Гладь воды, оплодотворившись движением, породила множество невидимых, но задиристых, мелких наждачных кругов, они, проявляясь лишь звуком, принялись цеплять и скрести неровности корпуса, и лодке стало больно. Но все-таки, через терпение, она смогла двигаться равномерно и размеренно.

Ветер, час назад бередивший плоскими натеками волн поверхность озера, окончательно стих.

В ста метрах от лодки, посередине островка прошлогоднего тростника, за рыхлой плоскостью одинокой раскисшей льдины, торчала полусгнившая коряга проверенный ориентир для причаливания в нужном месте. Гриша держал направление так, чтобы махристая от ветхости верхушка коряги и якорная проушина в центре кормы постоянно находились друг против друга. Прочерчивая лопастями весел дуги в освежающем воздухе, аккуратно опуская их в воду и с выверенным усилием отталкиваясь от темной глади, он греб не более пятнадцати минут.

Стенания под ногами оборвались на полутоне, скрип убираемых весел совпал с мягким толчком, и лодка уткнулась носом в край лоскутного одеяла берега, покрытого увядающими заплатами апрельского слежавшегося снега и кое-где окантованного еще не растворившимися остатками льдин. Гриша встал, развернулся и, размашисто перешагивая через поперечные скамьи, прошел вперед. Перемахнув через борт, он ступил на землю и зашагал к покосившемуся забору, нависавшему неровным козырьком над полоской размякшей весенней суши.