Хотя какое это теперь имеет значение? Клар, не стирай из компьютера то, что я сейчас написал. Ибо что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, на клавиатуре и на экране. А лучше распечатай и при очередной встрече вручи своему белозубому Порфирию Феллини (или как там его?). И Порфирия повысят по службе. И вы с ним переедете в домик с бассейном. А я обещаю на допросах не отпираться. Одно только: Зинки я не убивал. Пальцем не трогал. Не видел даже с тех пор, как она ушла, натравив на меня Олега. Пойми, мне врать смысла нет: двух электрических стульев все равно не пропишут. А защищаться я не стану: чего ж дергаться, если это правда и если мне сейчас, после того, как я нажму "Send", будет легко и покойно, как давно уже не было... целых двенадцать дней!

Павел. 16 июля, воскресенье, 7-12

После того, как я нажал кнопку "Send", а потом целую вечность просидел в кресле с закрытыми глазами и даже начал проваливаться в сон, я все-таки решился перебраться на диванчик, предварительно прокравшись в спальню за лишним одеялом. И прокрался - себе на беду. То ли дверь скрипнула - не знаю, но Кирилл не спал. Лежал с открытыми глазами. Светло уже было в комнате, даже сквозь шторы светло. Куда же мне было деваться? Я присел на кровати в ногах. Сказал "доброе утро" и - все, ничего умнее в голову не пришло. Мы помолчали. Я, сонный и пьяный (ну, не пьяный, пожалуй - напиться мне так и не удалось), молчал с удовольствием: не хотелось разговаривать, не хотелось даже думать о том, что нужно сказать и как нужно сказать. А вот Кирилла молчание это явно тяготило. Я это чувствовал. И тогда задал ему вопрос: почему он пришел ко мне ночью? Это было единственное, о чем я мог думать, потому что действительно ненавижу неопределенности и особенно в отношениях с теми, кто мне, мягко говоря, небезразличен. Какая бы там ни была у него пресловутая эта ориентация (если об этом вообще можно говорить в его годы), я не верю, чтобы он так уж вожделел меня. Ну, я и спросил, почему он пришел?

И он ответил. Просто и понятно. Он сказал, что хотел, чтобы я совершил с ним "это", чтобы "добить" его. Помочь ему уничтожить в нем самом остатки его самого. Потому что, по его словам, его, Кирилла Черных, больше не существует. Вместо него есть некая субстанция... Это, конечно, не он такие умные слова говорил, я не цитирую, а пересказываю, он же говорил путано, сбивчиво, со множеством "это", "ну" и прочих междометий. Так вот - субстанция. Которая вроде что-то делает, шевелится, но за всем этим видимым функционированием нет ничего, кроме чувства ненависти. Он сказал, что о ком и о чем бы он ни думал, он не испытывает ничего, кроме ненависти. Что он ненавидит сладенькую тебя, которая с его помощью что-то там хочет искупить. Что он ненавидит сладенького меня, который, он это точно знает - несмотря на то, что я струсил прошлой ночью - только о том и думает, как бы заняться с ним любовью. Ну, он и решил со мной, слабаком, сыграть в поддавки. И чтобы я не думал, что я был бы у него первым: он уже пробовал и не боится. Клар, помнишь, ты о следах на его одежде говорила? Так что, может, и не врет... Сказал, что ненавидит своих учителей, своих друзей (сплошь придурки - так он выразился). Сказал, что ненавидит эту новую старую мамашку (Марго, то есть), которая по-идиотски появилась и еще более по-идиотски исчезла.

Я спросил: неужели ему ее нисколечко не жалко? Он в ответ как-то по-людоедски усмехнулся, отметая мое педагогическое поползновение. Для него, оказывается, появление Марго на пикнике было полной неожиданностью. И когда она начала к нему "приставать" (его определение), это стало последней каплей. Потому что он знал, к чему все идет на этом чертовом пикничке, знал, что затевается. И накануне вечером умолял отца и Зину не тащить его с собой, а разрешить остаться дома. Они не разрешили (ты теперь знаешь, почему), и мальчишке, в ожидании надвигающегося кошмара с моим участием, только Марго для полного счастья не хватало.

Когда все уже случилось, он пошел к Мишке, к его столу. Там он сделал две вещи. Он выпросил у Мишки стакан водки (второй стакан Мишка уже сам ему налил). И еще вот что: вычислив, какая из сумок у стола принадлежит Марго, запихнул туда серую вязаную шапочку. Ту самую, которую твой Лэрри тебе предъявлял для опознания. То есть, не ее, Марго, эта шапочка! А значит, и шарфик, зажатый в пальцах покойницы, тоже не ее. Знаешь, Клар, до этой минуты я все-таки думал, что Зину убила Марго. А теперь я потерялся: чья же, в конце концов, чертова эта шапочка?..

Нет, прости, я забегаю вперед. Прежде чем рассказать о Мишке, водке и шапочке этой, Кирилл торжественно объявил, что сейчас расскажет мне про меня самого. Я инстинктивно напрягся - хотя не верил, что что-нибудь еще может меня удивить. Кирилл заговорил о том, что когда я драпанул (или он сказал "деранул"?) со всех ног "назад к природе", он подумал, что и ему оставаться не резон. И решил найти меня. Потому что мы с ним теперь соучастники (нет, по-моему, он сказал "подельники"). Но я уже убежал, и ему пришлось долго бродить в темноте среди деревьев, позади палаток. Наконец он услышал некий характерный звук и пошел на этот звук. И не ошибся: меня рвало в дальних кустиках. Кирилл сказал, что не решился прервать занятие столь ответственное, требующее полной сосредоточенности и отдачи (остряк доморощенный!), и тут как раз вспомнил, что у него в палатке неотложное дело: пистолет. На котором отпечатки пальцев. Его и мои. И вот пока я довычищал свой желудочно-кишечный тракт от остатков твоего лобио, он, по его словам, пошел спасать меня от возмездия. Пришел, заглянул внутрь и в свете забытого в палатке фонаря увидел не одно, а два тела. Зинка сжимала в руке, прижатой к груди, серый вязаный шарфик. Пистолет, еще теплый, нашелся быстро, а рядом с ним валялась шапочка - та самая, из набора с шарфиком. Ну, он сгреб и то, и другое и отвалил, теперь уже навсегда. И пошел к Мишке, к его столу - подкладывать пресловутую шапочку в вещи Марго.

Я спросил Кирилла, зачем он это сделал, ну, с шапочкой? А он ведь не только это сделал. Он следствию сказал, что виделся с Марго за день до пикника, и на ней были те самые шапочка и шарфик. И соврал: на самом деле он столкнулся с ней впервые только в тот вечер на полянке. Зачем соврал? А чтобы утопить Марго ("утопить" - это опять-таки он так сказал, и - опять эта людоедская ухмылка!). Чтобы Марго исчезла из его жизни. Чтобы ее взяли за убийство, которого она не совершала. Чтобы подтолкнуть Лэрри покопаться в ее вещах на предмет поиска улики. Он же не мог знать, как далеко Марго зайдет в своем смятении и раскаянии, в своей попытке спасти его несколько дней спустя, и что она действительно исчезнет, и безо всякой помощи с его стороны. Вот она какова, Кириллова ненависть... Тебе не страшно?

А Мишка был действительно здорово пьян, по струнам, наверно, уже не попадал и поэтому уполз от костра: допивать. И - ура! - неожиданно нашел собутыльника. Кирилла, то есть. Кирилл сказал, что Мишка вскоре стал клевать носом. И тут из темноты вынырнула Марго. Подсела к Кириллу, сказала, что она все знает, ни за что его, Кирилла, не осуждает, сказала, что сейчас растрясет Мишку и они втроем уедут отсюда. И попыталась обнять парня. Прижать к себе. А он вырвался, оттолкнул ее и убежал. Бежал он до самых ворот - тех, которые на въезде в парк. У ворот присел и задумался: а действительно, как он назад добираться будет? Те двое, с которыми он приехал, уже подвезти его не могли. По определению. Те, кто хотел уехать ночевать по домам (вроде нас с тобой), к тому времени уже уехали. Те, кто хотел остаться - остались. Сесть в машину с Марго - только не это! И куда ему было деваться? Возвращаться в палатку к двум трупам? Или гулять до утра по парку и потом присутствовать при неизбежной сцене обнаружения его убиенного семейства (кто-то жe их обнаружил бы рано или поздно). Нет, решил он, если уж все равно гулять, то хоть в направлении к дому. Представляешь, Клар? Десять миль пешком! Ни автобуса, ни электрички: это же не Подмосковье, и в праздник, да еще ночью даже в городе автобуса не дождешься. Добрался он до шоссе, но по шоссе, то есть по прямой, идти не стал. Калифорнийщина - не Смоленщина, здесь по обочинам шоссе пешком ходить не принято, его остановила бы первая полицейская патрульная машина. Он, умница, это сообразил и шел окольными дорогами, улицами городков... Как только не заблудился! Я тут прикинул: десять миль - это шестнадцать километров. Со школьных лет помню, что скорость пешего хода человека - четыре километра в час. Выходит, он шел четыре часа... Добрел до городской окраины, до трамвайного кольца, и с первым утренним трамваем... Пришел домой. То есть вошел в дом, где его семьи (какой бы она ни была) не будет уже никогда. Тут бы ему свалиться, отрубиться - после всего, через что ему пришлось только что пройти. Ведь даже зная о предстоящей разборке, он накануне вечером, конечно же, и подумать не мог, что все так страшно получится! А вместо этого для него начался день с полицией, моргом... Знаешь, я как представлю себя в его шкуре - ужас, что чувствую!