Одним словом, ты человек свободный! А «свободный человек ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни». «Это из Сенеки, кажется… Но еще лучше него эту мысль выразил Горький. “Фольклорный человек бессмертия не искал – он его имел”. Потому что не отравлял свое сознание воспоминаниями ни о прошлом, ни о будущем, воспринимая свой каждый день как дар неведомых ему небесных сил. Действительно, истинные герои – это простые люди, которые живут себе спокойненько, как будто собираясь прожить вечность…

Никак, это от лунного света меня на философствования потянуло…»

– Кристина! Вставай!

Виктор стоял у лодки и тормошил за плечо Кристину, угнездившуюся на заднем сиденье и укрытую его меховой курткой.

– Уйди, противный, – раздался из-под куртки сонливо-кокетливый ее голос…

– Грубый мужлан! – голова ее уже была наруже. – Нет чтобы девушку на руках донести до дома… И не будить…

– Ну ладно, я будить тебя не стану, – ответил Виктор. – Спи. Даже тент поплотнее закрою, чтоб не намокла в случае дождя.

Он стал возиться с тентом.

Кристина быстро выскочила из лодки и опрокинула его на песок со всеми сумками и рюкзаками, навешанными на нем.

– Проси пощады, злодей! – закричала она.

Свет несколько раз мигнул и погас.

Темнота и тишина пришли почти одновременно.

Остались только жидкий лунный свет, мерцающий Байкал и мы трое на едва различимой тропинке, поднимающейся «к нашему», пустующему в это время года большому бревенчатому дому, состоящему из четырех двухкомнатных квартир (от одной у нас был ключ), на углу которого на продолговатой жестянке, выкрашенной в белый цвет, черной краской было красиво написано: «Набережная Жака Ива Кусто»…

Суббота

Утро выдалось на редкость ядреное – как яблоко, которое раскусывается с хрустом, – солнечное, прозрачное, с легким морозцем. Я бежал по плотной, с потрескивающим кое-где ледком лесной дороге в сторону пади «Жилище». Слева от меня – монотонно, с ленцою – плескался Байкал. Справа – круто вверх – уходил склон, поросший стройным сосняком с его чистым подлеском и янтарными, ровными, высокими стволами деревьев, подсвеченными утренним веселым солнцем, с бодрящим запахом смолы и хвои.

Ноги упруго толкали землю. Бежать было легко и радостно. Порой казалось, что, стоит чуть-чуть посильней оттолкнуться, и полетишь спокойно с этого крутого берега над синевой Байкала в синеве небесной.

Все представлялось легковыполнимым, а любая цель – легкодостижимой. Сердце билось гулко, но ритмично. Мышечная радость после глубокого спокойного сна, как у меня обычно бывает в деревянном доме, выражалась одной фразой: «Я все могу!». «Я все! могу». «Я! все могу».

Дорога, суживаясь, превращаясь почти в тропу, повернула вправо и, перпендикулярно Байкалу, пошла вверх по пади, вдоль ручейка, впадавшего в него.

На полянке, на которой летними вечерами разношерстной компанией мы не раз устраивали «большой футбол», в том числе даже и международные матчи со студентами Германии, Чехословакии, Венгрии, Польши, я остановился.

Поляна вся была покрыта инеем.

Солнце освещало только верхнюю половину одного из склонов, окружавших ее с трех сторон. Иней матово мерцал на еще непожухшей траве…

На склоне, освещенном солнцем, влажно блестели глянцевые бурые, красные, зеленые крепкие листья бадана.

Я прошел через полянку до изгиба ручейка, как бы отчеркнувшего с одной стороны ее границу.

Небольшой, с темной водой омуток, образованный его изгибом, был почти сплошь покрыт слоем желтых березовых листьев.

Листья были неподвижны. Их сковывал тонкий прозрачный ледок.

Я оглянулся. Цепочка моих следов выделялась сочным зеленым цветом среди живого серебра поляны.

Мне почему-то расхотелось делать зарядку. Приседать, вертеть руками, «отжиматься от пола». Вообще делать резкие движения.

Вот и осень… Прошло еще одно лето…

«Так и жизнь пройдет незаметно, как прошли Азорские острова…» – припомнилось мне из Маяковского.

Я вспомнил, как мы – несколько парней – летом после обычного, почти ежевечернего, матча, собиравшего, бывало, и болельщиков (в основном студентов), шли по этой же дорожке к Байкалу. И там окунались в укромном месте нагишом в холодную, до обмирания душевного, воду. Или в легко подхватывающую тело байкальскую волну, сбивающую, и окатывающую сразу с головы до ног.

Вспомнил я и как мы с моим другом Юрасиком в прошлом году возвращались в начале сентября, после «закрытия сезона», в город.

Нас согласился довезти до Листвянки на своем боте Серега Мальцев. Чистые, выскобленные доски на палубе бота от солнца так нагрелись, что по ним было тепло ступать босыми ногами…

И день стоял такой чудесный!..

Первые яркие осенние краски только слегка тронули лес на горах…

Серега стоял за штурвалом и пританцовывал слегка под музыку, распространяемую над спокойными водами Байкала транзистором: «Снова птицы в стаи собираются. Ждет их за моря дорога дальняя… Все что это лето обещало мне. Обещало мне, да не исполнило… За окном сентябрь провода качает. За окном с утра мелкий дождь стеной. Этим летом я встретилась с печалью, а любовь прошла стороной…»

В нашем сердце не было печали, разве что легкая грусть.

И сентябрь у нас в Сибири был не дождливый, а солнечный и свежий.

Мы проходили падь «Жилище». Потом – «Черную».

Я принес Сереге в рубку кружку свежезаваренного чая, потому что он отказался от шампанского, бутылку которого, тащившуюся от самых Котов в авоське за бортом, несколько минут назад мы с Юрасиком, подтянув веревку, извлекли из Байкала.

На палубе бутылка сразу отпотела, покрывшись крупными прозрачными каплями.

Ветерок освежал лица и тела в расстегнутых рубахах. А ноги приятно грели доски палубы.

– За закрытие сезона! – сказал Юра, который был похож своей смуглостью и кудрявой чернотой шевелюры скорее на латиноамериканца, чем на сибиряка.

Мы подняли свои эмалированные, синие снаружи и желтоватые внутри, кружки, в которых все еще слегка пенилось и пузырилось шампанское, и чокнулись ими. Шампанское было прохладное и очень приятное на вкус.

– Ешче Польска не сгинела, покида мы живы! – предложил я тост, когда мы налили по второй…

Потом я лежал на теплых досках палубы (ощущая их прогретость через рубашку и штаны), подложив под голову руки, и завороженно смотрел в большое небо, по которому медленно-медленно двигались в противоположную нам сторону белые горы облаков…

Я проснулся от весьма ощутимого толчка, когда бот уже ткнулся бортом в причал.

В Листвянке все было уже совсем другое.

Казалось, что и облака здесь не такие ослепительно-белые, и все великолепие природы будто пригрезилось во сне и со сном моим теперь исчезло.

Мы оттолкнули от причала Серегин бот. И он, оставив нас на пристани, стал разворачивать его в обратную дорогу, вычерчивая на воде винтом широкую дугу.

– До следующего лета! – крикнул он нам.

Мы помахали ему руками и пошли к автобусной остановке…

…На дорожке, идущей вдоль Байкала, я снова не удержался и побежал. Теперь уже обратно, к дому.

Возле калитки изгороди, окружающей от нашествия коров довольно большое пространство возле него, я наступил на глянцевый лист бадана. Он хрустнул, как капустный лист. И мне вдруг стало так хорошо, что я ни с того ни с сего рассмеялся.

Засолка капусты в хорошо выскобленный бочонок, хруст разгрызаемой кочерыжки, запах свежего капустного листа и картофельной ботвы в осеннем поле, смешанный с прохладным ветерком, несущем в себе и запах болотца и брызг от волны и какой-то еще свой особый запах, – все это напомнил мне хрустнувший бадановый лист.

В доме приятно пахло кофе.

Кастрюлька с ним парила на еще не остывшей с ночи печи.

У меня запах кофе почти всегда вызывает воспоминания о вышгороде Таллина с его маленькими, сумеречными, уютными, нешумными кафе.

«Как я стал сентиментален. Мне опять приснился Таллин». Эту фразу я произнес мысленно. А вслух всем сказал: «Доброе утро!»