Литмир - Электронная Библиотека

– Так вы знаете, почему вы здесь?

– А вы знаете, что вы вкусно пахнете?

– Что?

Я застыла, не в силах поверить, что правильно услышала.

– Корицей. От вас пахнет корицей. Я люблю этот аромат.

***

…Десять лет назад

Мальчик ненавидел запах корицы. Вонь. Да, вонь корицы. Она вызывала у него сильнейшую пульсацию в висках. В такие моменты ему хотелось вонзиться в них ногтями и выдрать эту чертову боль из своей головы. Зато отец любил добавлять её в кофе, требуя каждое утро на завтрак ещё и свежие булочки с этой пряностью.

– Это один из лучших университетов в стране. Он обеспечит мне то будущее, которого я заслуживаю!

– Об этом и речи быть не может!

– Отец, – парень скривился, будто давясь этим словом, – я всё равно уеду. Мы уже договорились с моим другом…

Он ведь действительно верил, что достаточно взрослый, чтобы принимать решения сам за себя. Да и до сих пор мужчина напротив него не выказывал недовольства ни увлечением сына велосипедным спортом, с готовностью покупая самые дорогие образцы, ни рвением парня получить образование в столице страны. Именно поэтому тот и предположить не мог, что известие об отъезде вызовет такую реакцию. Хоть и догадывался почему. Догадывался и ощущал, как подкатывает от этой мысли тошнота к горлу. Плевать. За эти годы он научился справляться с ней. С тошнотой и с ненавистью к отцу…и к себе. За собственную слабость. За страх натолкнуться на осуждение и отторжение. Самое настоящее ничтожество! И он так презирал себя за то, что таковым являлся…и ничего не мог сделать. Но рано или поздно всему приходит конец.

– Ты не имеешь никакого права удерживать меня здесь, в этом захолустье! В конце концов, я уже достаточно взрослый…

Он не ожидал такой ярости. Не ожидал, что на него тут же набросятся и опрокинут на живот, придавливая голову к мрамору на полу.

– Отец, прошу…

Он ведь почти забыл, каково это…поэтому и говорил с откровенным возмущением. Последние годы мужчина не трогал его. И мальчик наконец ощущал себя счастливым. Каким-то полноценным. Он старался не думать, почему вдруг обрёл эту свободу. Возможно, просто вырос и перестал интересовать извращенца…возможно, в том всё-таки взыграли отцовские чувства. Ему было плевать. Он учился наслаждаться своей жизнью без оглядки на кого-либо еще. Без постоянного напряжения и выступающего над верхней губой пота каждый раз, когда в гостиной слышался голос пришедшего с работы отца. И он тщательно гнал от себя мысли, кто плакал для того всё это время. Ему было всё равно. Как было когда-то всё равно всему остальному миру на него. Он справедливо полагал, что своё выплакал сполна.

– Прошу, не надо…

Всхлипывая. Почему он думал, что разучился рыдать, как маленький ребёнок? Почему позволил себе забыть, как ужасный сон, что это такое – ощущать себя беспомощным под сильным мужским телом. Дёрнул головой, пытаясь освободиться, и только сейчас понял, что ему в щёку упиралось лезвие ножа, который отец схватил со стола.

– Имеешь право? Ты? Да у тебя не было никогда и не будет никаких прав! Это я оплачиваю всё, что у тебя есть. Твою еду, твоё тряпье…даже твои трусы куплены на мои деньги! И это я решаю, куда и когда ты уедешь, что будешь есть и что пить!

Удар ладонью по спине, и юноша впивается зубами в собственный кулак, чтобы не взвыть от боли.

– А ты уже забыл, какую оплату я от тебя жду? – мерзкий смех, вспарывающий вены, разрывающий внутренности вернувшимся страхом и адской болью, – Так я напомню. Плачь, мой мальчик. Плачь.

***

…Десять лет спустя

Она заправила изящным движением ладони локон длинных тёмных волос за ухо, и я сквозь сжатые зубы медленно выдохнул. Душно. Как же душно в этом долбаном кабинете. Сколько я здесь сижу? Два часа? Три? Хрен его знает. По фиг. Здесь всё равно лучше, чем в камере моей, провонявшей испражнениями и потом бывших сидельцев. Лучше, потому что здесь она. Потому что здесь даже стены ею пропитаны. Запахом её, а я себя наркоманом чувствую, жалким, никчёмным, зависимым от него.

Который день меня приводят к ней? Уже почти неделю. Задают вопросы, предлагают идти на компромисс или же, наоборот, угрожают большим сроком. А в ответ я смеюсь. И их это раздражает. Мою Еву и пса рядом с ней, который смотрит зло исподлобья, а в глазах у него обещание жуткой смерти. Люк Томпсон. Он словно забыл, что знает меня долгие годы, приветствуя каждый день мощным ударом в солнечное сплетение. Грёбаный ублюдок! Он забыл, а я посчитал слишком унизительным пресмыкаться перед этим ничтожеством и напоминать ему об этом.

У них есть показания свидетелей, видевших, меня вместе с мальчиком…и я действительно в этот день встречался с ним, но в противовес их уликам – показания двух человек, утверждавших, что в момент убийства ребёнка я был вместе с ними и никуда не отлучался. В любой другой ситуации показания жалких бездомных ничего бы не значили, никто не обратил бы на них внимания на фоне слов местного священника и других благообразных жителей города.

И кто знает, как скоро вынесла бы приговор судья, если бы не одно «но»… и это «но» сейчас сидело прямо передо мной. Молодая следователь, которая боится совершить ошибку, боится приговорить не того, и это именно та струна, на которой я должен сыграть, если не хочу отправиться на виселицу. А я не хотел. Видит Дьявол, мне особо и жить-то было незачем, но я всегда вгрызался в эту жизнь зубами, подобно голодной псине, учуявшей запах крови. По привычке. По инерции. Будто покориться, отступить и сдохнуть было сродни наглядной демонстрации собственной слабости. А я ещё четырнадцать лет назад сам себе пообещал, что никогда слабым не буду.

А теперь…теперь на Еву смотрел и ощущал, впервые ощущал, что пёс не разомкнёт челюстей теперь и из-за интереса. Дикого интереса к этой женщине с длинными стройными ногами и соблазнительными формами, скрытыми за темным строгим платьем.

Она нервно кусает губы, постукивая карандашом по деревянному столу. Ей идёт злиться. Определенно идёт. Бросать гневные взгляды, и тогда синее море её глаз вдруг пересекают яркие вспышки ярости. Красивая. Никогда таких красивых не видел. В наших катакомбах девки все в основном грязные, и пахнет от них немытыми телами. А меня от вони этой всегда воротило, заставлял их купаться и только потом к себе вёл. А от неё чистотой веет и мылом с ароматом корицы. Кожа загорелая и нежная, какая же нежная…пальцы стиснул, чтобы руки не поднять и скул её не коснуться. Впервые такое со мной. Дьявол! Чтобы зубы сводило от желания просто дотронуться. Впервые, чтобы дух выбивало просто от присутствия рядом, от осознания, насколько близко к ней нахожусь. Другая она. Совершенно другая. Такой не касался никогда. И не потому, что богатая и чистая…нееет…я без особого трепета в свое время оттрахал, как дочь священника, так и её богобоязненную скромную матушку, со смиренным видом таскавшую свою стряпню в катакомбы бездомным и оттуда приходившую в мою старенькую лачужку, чтобы выть гортанным голосом подо мной так, как не выли самые искушённые шалавы в городе. Вот только от близости с ней и ей подобными не возникало и трети той эйфории, которую испытывал сейчас, просто находясь на расстоянии вытянутой руки от Евы.

Словно идиот последний всю эту неделю. Все мысли о ней только. О том, чтобы скорее оказаться в кабинете и смотреть на неё. До боли в глазах смотреть, пока слепить не начинает от красоты этой…нет, не кукольной, не могу себе объяснить, да и не пытаюсь. Просто жадно поглощаю минуты рядом. Вместо того, чтобы думать о том, как выбраться отсюда, сижу перед ней, словно псих конченный, унизительно смакуя тот же воздух, которым она дышит.

Иногда отвечает на звонки телефона, стоящего на столе, или разговаривает с полицейскими, и меня выворачивать от злости начинает, что тратит МОЁ время на других, что улыбается чужим словам, пряча от меня свои сияющие глаза. Челюсти до скрежета зубовного сжимаю, чтобы не выдрать телефон из ладони и не раскрошить его об стену или же не оторвать голову очередному самцу, пускающему слюни на мою женщину.

6
{"b":"619334","o":1}