Она затихает, бьется в объятиях мужчины, скорее уже по инерции, позволяя ему себя увести.

– Что же он с тобой делал, Тими? Что он рисовал на тебе, малыш? – исследуя потрескавшиеся и побелевшие губы мальчика. Его тело обнаружила прислуга, не нашедшая ребенка ни в одной из комнат и спустившаяся в подвал за ним. Родители были на какой-то вечеринке в честь повышения отца.

Если справиться с тошнотой, которую вызывает запах крови, то, оказывается, я могу долго всматриваться в остекленевшие мёртвые глаза цвета осенней листвы. Вглядываться в них бесконечные минуты, пытаясь разглядеть…не знаю что. Но мне кажется, что зрачки – они слишком тёмные и большие. И если смотреть в них достаточно долго, то начинает мерещиться, что эта тьма в них не статична. Она словно языки пламени медленно раскачивается, затягивая в себя, раскачиваются под мерное шипение…и я его слышу, слышу так, словно этот звук совсем рядом.

– Ты сейчас упадешь прямо ему на лицо, Ева.

Вздрогнула, когда голос Люка раздался над ухом. Отпрянула от ребёнка.

– Так что говорит няня?

Люк пожал плечами, присев рядом с мальчиком, привязанным к стулу напротив большого зеркала, и заговорил, вглядываясь в свое отражение:

– Мальчик попрощался с ней, чтобы пойти в гости к соседу поиграть. После звонка от друга семьи, оповестившего, что Тими уже у них, няня спокойно отправилась на кухню пообедать. Вплоть до вечера никто ни о чём не подозревал, пока на пороге дома не появился соседский мальчишка с вопросом, можно ли зайти в гости к Тими.

– И, соответственно, отец того мальчика тоже не звонил сюда?

– Нет, более того, его даже не было в этот момент дома. Но няня уверена, что голос был мужской, и звонивший представился нужным именем.

– Несколько часов…он мучил его несколько часов, и никто ничего не заподозрил? Никто не зашёл в подвал?

– Они утверждают, что редко пользуются пристройкой, так как здесь, как видишь, не все доделано ещё.

– На самом деле, – вскинула голову, чтобы встретиться со взглядом умных серьезных глаз судмедэксперта Гарри Флинта, который снял большие круглые очки и сейчас тщательно протирал их салфеткой, – пока рано делать какие-то выводы, но думаю, на всё про всё у убийцы ушло не более пары часов. Ребенку заткнули рот, – он продемонстрировал черную тряпку, бережно им сложенную в прозрачный пакет, – и привязали к стулу. Скорее всего, раны, – указал пальцем на лицо Тими, – были нанесены, ещё когда ребенок был жив.

– Люк, поговори с отцом мальчика.

Он молча кивнул.

– Они были на вечеринке вместе с матерью. Они могут подтвердить…

– Просто поговори. Сейчас, – кивнул снова и поднялся в дом.

– Как вы считаете, что эта мразь…что убийца хотел сказать этим, – показала на лицо ребенка, испещрённое ранками.

– Ну, моя дорогая девочка, – судмедэксперт сухо улыбнулся, – «разговаривать» с преступниками – это ваша работа. Моя – искать темы для разговора. А вообще, обратите внимание, как аккуратно срезана кожа. Небольшие надрезы и скрупулезно удалённые участки кожи.

– Рытвины…он словно делал небольшие ямки…или что? Что, чёрт?

Привстала с колен, снова нависая над ребенком, разглядывая тёмные маленькие порезы, обнажающие его плоть. Они начинались из внешнего уголка правого глаза и тянулись к уголку губ. Так словно…

– Ева, – тихий голос Люка вырвал из раздумий. Ошарашенно осмотрелась вокруг себя. Я даже не поняла, как ушёл эксперт.

– Поговорил?

– Да, есть любопытный факт. Правда, не знаю, даст ли он нам что-либо. Тими – приёмный ребенок. Его усыновили пять лет назад, но об этом никто не знал. Фердинанды переехали в наш город лишь три года назад и тщательно скрывали эту информацию от других, даже от прислуги.

Тогда мы с ним не придали этой информации того значения, которое она будет иметь впоследствии, когда выяснится, что и второй, и третий, и четвёртый мальчик были не родными детьми в своих семьях.

– Не нагляделась ещё? – Люк подошёл сзади, – Ты молодец. Я думал, в первый раз хуже будет, но ты держалась довольно неплохо.

Он говорит что-то ещё, сжимая большой ладонью мой локоть, но я его уже не слышу. В голове сквозь скрежет сомнений прорывается рёв. Громкий. Дикий рёв догадки.

– Слёзы.

– Что?

– Слёзы. Он изобразил на его лице слёзы, Люк.

***

Четырнадцать лет назад

– Плачь, мальчик мой, – мужчина рывком дёрнул за темные волосы, поворачивая к себе заплаканное лицо мальчика, его глаза заблестели лихорадочным возбуждением при взгляде на опухшие губы, с рыком удовольствия он встретил очередной тихий всхлип, – плаааачь. Твои слёзы чисты и прекрасны.

И уже в следующую секунду содрогнулся в экстазе под жалобное поскуливание ребенка.

А потом, развалившись на широкой кровати, смотрел пьяными от удовлетворения глазами, как тот собирает с пола свою одежду…одежду, которую мальчику купил именно он, и судорожно натягивает её на себя.

– За всё в этой жизни нужно платить, мой милый, – усмехнувшись, когда острые плечи тут же напряглись, и тонкая спина с проступающими позвонками выпрямилась, – а у тебя нет ничего, кроме твоих чистых слёз. Тебе было больно?

Он не ждёт ответов. Они ему не нужны. Иногда мальчику казалось, что мужчина даже не слушает, когда он ему что-то отвечает.

– Слёзы боли – самые искренние. Самые чистые и вкусные. Все остальные отдают лицемерием.

Мужчина говорил что-то ещё. Мальчик не слушал. Просто молча стоял спиной к кровати, где тот лежал на животе абсолютно голый, подогнув под себя ногу, обессиленный и готовый уснуть. Дождавшись позволения выйти, мальчик едва не выбежал из осточертевшей комнаты со стенами, покрашенными в нежный молочный цвет, и шторами такого же оттенка. Для него эти цвета теперь ассоциировались со страхом. С воплощением всех тех кошмаров, которые он видел в своих беспокойных снах каждую ночь. Все они происходили всегда в одной и той же комнате, и самым жутким для него стало осознание, что они не прекращаются. Никогда. Его сны продолжаются в реальности, а кошмары из реальности плавно переходят в сны.

Спуститься по лестнице, опустив голову вниз, чувствуя себя поломанным, таким поломанным, что кажется, в теле не осталось и одной целой кости, и столкнуться в дверях с матерью, которая отводит взгляд, чтобы не увидеть свежие засосы на шее мальчика и следы невысохших слёз на его щеках.

И он больше не ждёт её реакции. Он знает, что она натянуто улыбнётся, отступая в сторону и пропуская его, а потом, обхватив изящными ухоженными пальчиками перила, величественно поднимется в свою спальню. В ту, из которой только что вышел он сам. Ляжет на кровать, на которой только что его…её сына…

Мальчик стиснул зубы, чтобы не заорать, и в горле застряло нечто страшное…нечто чуждое всей этой показной тошнотворной роскоши, которая окружала особняк, нечто тёмное. Оно клокотало в районе глотки, вызывая желание склониться прямо в гостиной и выблевать на дорогой ковёр эту черноту, которая забилась внутри него бешеным зверем.

Выскочил на улицу и бросился к новенькому навороченному велосипеду, обвязанному чёрной подарочной лентой, сел на него, даже не тратя время на разглядывание и пронесся через спешно отворяемые сторожем ворота. Едва не сбил какого-то парнишку в оборванной одежде. Он иногда видел его у своего дома, но никогда не обращал особого внимания. Запомнил только, что тот и зимой, и летом ходил в одной и той же драной коричневой курточке и потасканных заляпанных отвратительными пятнами брюках, а лицо его закрывала низко надвинутая на лоб шапка или же кепка. Ничего примечательного.

Закричал на придурка, чтобы больше не появлялся возле его дома и уехал. Так мальчик провёл свой четырнадцатый день рождения.

…Четырнадцать лет спустя

Никогда в любовь с первого взгляда не верил. Да и в любовь саму тоже. Сказки, выдуманные для дураков, для малахольных идиотов, оправдывающих самые естественные инстинкты высокопарными словами. Трудно поверить в то, чего не видел, не слышал и не чувствовал никогда сам. В секс верил. В похоть…о, о похоти я знал так много, что мог бы написать о ней целые трактаты…верил в привычку и удобство рядом с женщиной. А вот такие бредни перестал слушать ещё в детстве. Это всё же не религия, которую вбивают с младенческих лет в голову, и тебе не остается ничего другого, кроме как покориться чужой убеждённости в собственные слова. Те, кто меня окружал, были такими же отъявленными тварями, не верившими ни в Господа, ни в ангелов, ни в чувства. Конечно, кроме естественных, таких, как голод, жажда, усталость, вожделение. Животные инстинкты, которым уделялось основное внимание, тогда как другие активно душились.