Самое сложное — посадка. Надо угадывать с порывом ветра, чтобы он смягчил удар, а не пропахал твоим лицом по каменной крошке. Чтобы он не подхватил тебя еще раз, не перевернул и не ударил спиной, рассекая земную ткань. Чтобы не бросил тебя на край скалы, за который сложно зацепиться пальцами.

Я ошибся. Теперь крыло на спине — опасный лишний вес, которым ветер, всё-таки обманувший меня, никак не наиграется. Он мотает меня из стороны в сторону, подталкивает к гибели и шепчет: «Отпусти, отпусти». Еще немного, и я последую его настойчивой просьбе. Чуть погодя. После того, как я скажу Сергею несколько слов. Вот и он. Слушай…

Сергей не слушает. Он хватает мою руку, срывает остатки крыла и дергает меня вверх.

Я лежу на камне. Скала неподвижная и теплая, нагретая за день солнцем. Я понимаю, что не хочу уходить с этого места.

— Сколько раз я буду вынимать тебя из пропасти? — спрашивает Сергей у самого себя. Он не смотрит на меня — я никуда не денусь. — Когда-нибудь я улечу с Грейптадора.

Я не буду отвечать. Я не знаю. Некоторым суждено падать в пропасть. Другим — вытаскивать. Иногда они меняются местами и тогда могут ответить добром на добро. Как ответить добром врагу? Стать ему другом? Но перестанет ли он от этого быть врагом?

И главный вопрос: для чего я всё-таки остался жить?

Можно бесконечно сидеть на краю скалы и смотреть вниз. Видеть море, берег, где толпятся далекие люди и мои соплеменники, сошедшие к ним. Видеть их суету. Сознавать, что ты ее выше. И неспешно играть на флейте, выводя простой мотив. Такой простой, что забываешь, когда начал играть, и не в силах остановиться. Флейта становится частью тебя. Ты сам — песня. Каков ты — такова и она. Вы будете существовать вечно, пока вас не прервут, тронув за плечо.

Его перья гудят на ветру. Он силен, он значим. Зачем Цертисс пришел к отщепенцу? Ко мне.

— Кто он? — спросил Цертисс. — Почему ты не возвращаешься? Почему остался с ним? Почему играешь песню ветра?

— Зачем мне возвращаться? Чтобы взойти на скалу духов? Чтобы потом лететь вниз? По крайней мере, я жив.

— Если ты убьешь человека, никто не посмеет указывать тебе. Избавься от него — и станешь неподсуден. Ведь это просто. Люди не умеют лазать по скалам. Неосторожный шаг. Непрочный камень. Непротянутая рука. Даже в глазах их закона ты будешь невиновен.

— Что мне законы, Цертисс? Неужели ты думаешь, что я подниму руку на друга?

— Друга?.. Вот как… Ты пожалеешь. Запомни, для тебя один выход: смерть человека. Иначе ты умрешь вместе с ним. Времени на раздумья у тебя немного — мы видели, что творит этот человек.

Цертисс сделал шаг в сторону, вверх, еще вверх и скрылся в расщелине.

— Зачем он приходил? — спросил Сергей. — Это твой знакомый?

— Знакомый, да. Спрашивал, что я здесь делаю.

Сергей издал непередаваемый звук.

— И что ты ему сказал?

— Сказал, что живу здесь.

— Информативно, да.

— Ты многого не знаешь и не понимаешь.

— О, да! Куда уж мне. Да только как понять, если никто ничего не говорит? Если не понял, так это я про тебя.

— Они не хотят твоих домов, — сказал я прямо.

— Это не им решать. Как они могут помешать мне? Встать всем племенем вдоль участка, взявшись за руки? У вас столько людей?

— Да, нас мало, — признал я.

— Если же они просто встанут, мне достаточно сделать шаг в сторону и строить там. Место на Грейптадоре — не принципиально.

— Сколько всего будет домов?

— Сорок восемь. По крайней мере — таково задание. Столько у меня зурма.

Он думал об одном — как он будет строить. Недальновидно. Словно висящий на одной руке над пропастью вдруг задумается о состоянии прически: не истрепались ли волоски на перьях. Нет, перья в порядке. Они изломаются позже, когда разожмутся пальцы, и ты встретишься с дном ущелья. Лети.

Сергей редко обращал внимания на посторонние мелочи. Перед ним стояла задача построить, и он не отвлекался от нее. Лишь иногда садился отдыхать и смотрел вниз, на море. Искал вдохновения? Вспоминал о том, как раньше ему было хорошо здесь? Но после такого отдыха его дома становились иными, чем раньше. А может, он мечтал о полете? Ведь его крыло сломано и мечта недостижима. Мечта всегда такова. Если ее не добиться — мы страдаем. Если же она осуществляется, мы остаемся разочарованными. Даже не результатом, а тем, что мы что-то теряем внутри себя. Утрачиваем самую возвышенную часть души.

Моя мечта воплотилась.

Из меня выдернули самое главное — стержень, который не давал мне согнуться и стать как все. Что я теперь? Чем отличаюсь от остальных, никогда не поднимавших голову к небу, верящих в птиц и предначертанное? О чем теперь будут петь мои перья?

Я знаю, что такое полет. Знать и оставаться живым при этом — что может быть страннее?

А еще я знаю, как старейшины расправятся с нами. Я видел, куда шел Цертисс.

Просто отворить каменную жилу, если знаешь, где она проходит. Сложнее заставить ее служить тебе. Как управлять расплавленным камнем, хлещущим из разверзающейся ямы? Да, он течет вниз. Но куда? Я думаю, что Цертисс рассчитал правильно, и лава будет течь прямо на нас. Еще до заката она сожжет всё, что построил Сергей. Или уничтожит другим способом.

Огненная гора далеко, но я вижу раскаленный язык на ее вершине. Он вытягивается, извивается, с жадностью сластолюбца трогая скалы, и стремится вниз, чтобы растечься каменным озером и низвергнуться в море. Пока тихо. Но звук скоро придет, и Сергей увидит. Поймет тщетность усилий. Что он сделает? Быть может, вернется домой, раздавленный, как каменная ящерица под ногой? Или станет строить в другом месте, где ему опять помешают? Люди — странные существа. Никогда нельзя предсказать, как они поступят. Будут они бороться, несмотря на тщетность усилий, или сложат руки, хотя победу можно просто поднять из пыли?

Мрачный гул достиг нас.

— Что это, Хорц?!

Это мое имя. Я сказал его. Я должен ответить, ведь знающему имя нельзя возразить.

— Это смерть, Сергей. Моя. Твоя. Других людей. Смерть твоего дела.

— Извержение. Да, о такой вероятности я не подумал. Когда лава будет здесь?

— Скоро. Цертисс не ошибается.

— Это что — нарочно сделано? Но зачем?! Странные вы люди!

— Мы — не люди. Запомни, Сергей. Мы — другие. Неужели ты не понял этого?

— Да понял… Но ведь существуют общие принципы жизни. Общие для всего живого инстинкты. Общие страхи. Живое — оно всегда живое. Будь ты грейпом или человеком, инстинкт выживания всё равно заставит тебя поступать так, а не иначе.

— Ты когда-нибудь нес смерть другим? Знаешь, как это сладостно? Когда кровь врага стекает по твоим пальцам, застывая на перьях алыми пятнами? Когда враг захлебывается в мольбе о пощаде, лишенный языка? Когда извивается под твоей ногой, пробившей грудную клетку? Что ты можешь знать об этом? Ты — исчадие мира, где нет войн!

— Я помню о смерти. Я помню. И войны были у нас, не чета твоим. Ты не знаешь в чем сила. Думаешь, убив врага, ты победил его? Не-е-ет. Ты проиграл.

— Скажи это Цертиссу! Если он станет слушать тебя…

— Станет, — Цертисс появился перед Сергеем внезапно, и тот отпрянул.

— Мои доводы пусты для тебя, — Сергей начал почти сразу. — Останови лаву, тогда будем разговаривать.

— Разговор был нужен тебе, человек, — Цертисс смеялся. — Я могу лишь слушать. Говори. Последнее слово — священное слово.

— Ты меня рано хоронишь, грейп. Скажи, зачем ты сделал это?

— Наивные люди. Им всегда надо доискаться до причин. Думают, будто поняв, они смогут что-нибудь изменить. Поздно менять. Лава идет сюда.

— Как меня достали эти глубокомысленные разговоры! — Сергей с силой ударил кулаком в раскрытую ладонь. — Хочешь сказать — говори! Почему я должен искать второй слой?! Хочешь моей смерти, да? Жди! Не дождешься! Я еще не всё сделал, что собирался! Понял, грейп?!