– Конечно, пойду! …Я люблю собак, – спешно заговорил Мишка, – но они меня боятся почему-то!

– Вот и хорошо, – сказал приказчик, – у нас на псарне много таких непокорных псов, которые больше волки, чем собаки. Хозяину отловили десяток хищников для охраны двора специально, но они почти все передохли, а одна волчица осталась и даже дает потомство от кобелей. Вот этот Дик ее сын…. Ты согласен работать на псарне?

– Конечно, согласен, дядь! – скороговоркой произнес Мишка, боясь, что приказчик передумает.

– Ну, вот и замечательно, паря, – молвил довольный приказчик, – сейчас я быстро рассчитаюсь за скотину и мы с тобой пройдем к хозяину.

Уже через полтора часа Мишка с приказчиком вошли в коридор хозяйского дома, находившегося на территории завода. В кармане, специально пришитом сестрой Марией изнутри брюк, у Мишки лежали деньги, полученные от приказчика. Обычно корова вытягивала по весу на тридцать, максимум пятьдесят рублей, трехгодовалый бычок – на четвертак, от силы тридцатник. Приказчик заплатил Мишке по максимуму огромную сумму – двести восемьдесят рублей. Парень мысленно прикидывал, сколько можно оставить себе и что отдать своему хозяину-кулаку.

Девять купюр по три червонца каждая и одна достоинством в десять рублей приятно ощущались в потайном кармане, но никак не удовлетворяли Мишку своим раскладом. Оставить себе десять рублей, мало, считал он, а значит, придется разменять трехчервонцевые банкноты, на которых был изображен сеятель. Если сказать хозяину-кулаку честно, что за одну буренку ему заплатили по пятьдесят рублей, а за бычка по тридцать, то кулак сам даст премию Мишке за удачную сдачу скота. А если не даст? Тогда нужно оставить себе шестьдесят рублей из расчета сорок за буренку и четвертак за бычка, а кулаку соврать. Неожиданно Мишке дошло, что это как раз две трехчервонцевых банкноты и менять ничего не надо.

Так они и вошли в нэпмановский дом, улыбающийся приказчик и Мишка, радостный от своих вычислений. Дом представлял собой кирпичные хоромы на манер купеческих домов царского времени. Он был покрыт жестью, крашеной в бурый цвет. Таких домов во всей станице не было ни у кого. Войдя из прихожей в гостиную, Мишка с интересом рассматривал мебель, которой он никогда в жизни не видел. Все говорило о больших доходах хозяина дома и его изысканном вкусе.

– Постой здесь, я сию минуту, – произнес приказчик и скрылся за дверью, ведущей в соседнюю комнату.

Вскоре он вышел оттуда с нэпманом, ухоженным мужчиной сорокалетнего возраста, в домашнем плюшевом халате и комнатных туфлях. Нэпман улыбался и с интересом рассматривал Мишку, выглядевшего на фоне этой роскоши холопом. Наконец он сел в кресло и закурил папиросу.

– Наслышан, молодой человек, – сказал нэпман, – и согласен принять тебя.

Расскажи мне, как тебе удалось усмирить этого зверя.

– Я не знаю, как это случается, – отвечал Мишка, – я просто смотрю в зрачки собаке, и она мне подчиняется!

– Но ведь это, наверное, не первый раз? – спросил нэпман, – когда ты узнал об этой своей способности?

– Это было несколько лет назад, зимой, – отвечал Мишка, – мы тогда с моей сестрой ходили на базар в Милютинскую. Поднималась пурга и начинало темнеть, когда на дороге появились волки. Сестра очень испугалась.

– Нам, конец, Мишка! – сказала она мне, – волки нас сожрут!

– Но я почему-то не чувствовал страха и смотрел в глаза самому крупному из волков, – продолжил рассказ Мишка, – а в уме вопрошал: «Кто меня жрать будет? Ты зверюга серая?». К нашему громадному удивлению волк начал взвизгивать и за ним несколько хищников как по команде, повторили это. Тогда я стал приговаривать: «пошли прочь». И волки подчинились мне, поднявшись, они убежали в степь, а мы с сестрой благополучно вернулись домой. С тех пор меня в хуторе некоторые казаки стали называть колдуном.

– Интересная история, – произнес задумчиво нэпман, – ну, ладно, поработаешь на псарне, а там посмотрю, зарекомендуешь себя, переведу в разделочное отделение, а может и в колбасники даже. Все зависит, как работать будешь. Кормежка у меня отменная, колбасы наешься вдоволь, платить буду пять рублей в неделю. Устраивает тебя такая работа?

– Да, еще бы, дядь…, – робко выдавил из себя Мишка, – спасибо…, я век не забуду Вашей доброты!

– Ну, а если согласен, то ступай домой, – сказал нэпман, – предупреди родных, собери свои пожитки и возвращайся. Меня зовут Николай Леонидович, приказчика моего – Филипп Григорьевич. Как вернешься, он тебя введет в курс дела.

… Солнце садилось, и ее краснеющий диск завис у горизонта, как степной орел, высматривая добычу в густой траве. Пыльная дорога, накатанная телегами и арбами, тянулась меж земельных казачьих паев с уже убранной пшеницей, которые совсем скоро казаки начнут пахать под озимые. От самой Морозовской до хутора, где жил Мишка обработанные поля чередовались с пастбищами, покрытыми ковылем и полынью, насыщающей воздух горьким ароматом степи. У обочин дороги местами прорастал пырей, а там где были пастбища и сенокосы – густо расстилался чабрец. В балках, заросших терновником, журчали ручьи, из которых можно было попить прохладной воды, черпая ее ладонями, сложенными в лодочку. На ровных местах густо произрастал бобовник и себерёк, которым бабы выпаривали бочки под соленья. На засушливых, выветренных местах прижилась калмыцкая малина.

Мишка любил степь, ее просторы и запахи, чарующие и неповторимые, разные и не похожие друг на друга, в каждое время года. С конца апреля и большую часть мая степь зеленая. В этот период цветут бобовник, терн и дереза – розовыми, белыми и желтыми пятнами. Расцветают огненно-красные степные пионы. Из злаков в это время разрастается мятлик луковичный. К концу весны массово цветет ковыль, превращая степь в бегущие седые волны. На этом фоне выделяются большие синие острова шалфея, белые душистые шары катранов. Во второй половине июня злаки начинают буреть, но степь еще пестра. Разнообразие вносят синие заросли шалфея, желтой люцерны, розового эспарцета, шары ранних перекати-поле. В начале июля большинство растений отцветает, и степные просторы приобретают бурую окраску. А в дождливые годы сильно буйствует ковыль тырса, и степь островками остается золотисто-зеленой. В это же время цветут поздние перекати-поле и лиловые шары кермека. В сентябре степь бурая. Это однообразие нарушается цветением степной астры и полынки.

Степь только кажется необитаемой, здесь можно спугнуть прячущихся в травах дудаков, стрепетов, журавлей, а дальние озерки и пруды облюбовали дикие гуси, утки и даже лебеди. Мишка, пригоняя скот на водопой, не раз видел этих красивых и гордых птиц, неуклюжих на суше из-за коротких ног, и грациозных на водной глади. Степные орлы и кобчики здесь повсеместно, реже тетерева и фазаны, обилие перепелов и куропаток, горлиц и вяхирей. В степи вольготно ведут себя гадюки и ужи, много ящерок и ежей, водятся суслики, хорьки и сурки. Мишке приходилось часто наблюдать за семьей диких кабанов во главе со свиноматкой, спешащих к воде в жаркие дни, но чаще вечером. В засушливые годы с выжженных солнцем калмыцких степей, гонимые голодом, прибегали небольшие стада сайгаков, которых пожилые казаки называли почему-то сагайдаками.

Мишка спешил добраться до хутора засветло. Он боялся не успеть управиться к завтрашнему утру. Нужно было отдать деньги кулаку-хозяину и заявить о своем уходе, собрать нехитрые пожитки и снова преодолеть расстояние до Морозовской, чтобы через день приступить к работе у нэпмана. Шагая по этой пыльной дороге, он мечтал о том, что он теперь будет иметь заработок, пропитание и обучение какой-нибудь нужной профессии.

Пять рублей в неделю, это двадцать в месяц, да еще и кормежка бесплатная. О такой работе можно было только мечтать. Хромовые сапоги фабрики «Скороход» стоили двадцать пять рублей пара, а костюм, пошитый на заказ – тридцать рублей. Мишка мечтал, как он купит себе и костюм и хромовые сапоги и в этой одежде явится в хутор. Настя Фирсова, девка шестнадцати лет, что нравилась Мишке, сама за ним теперь бегать будет. А сейчас Настя стыдилась Мишку, потому что батрак, хотя и дарила при встрече обнадеживающие взгляды. Он мечтал, и дорога казалась легкой и неутомительной, ведь его ждала станица Морозовская.