– Черт его знает, что это за сыпь, может быть, инфекция какая-то.

А Сережку отвела в детский сад сама.

Алешка позвонил мне, и сказал, что Симонова нас ругала, почему её не вызвали, у Кати скарлатинозная сыпь, скарлатина ходит с тяжелыми осложнениями, велено лежать в постели и пить антибиотики. И две или три недели никакой школы.

– Ну вот, – сказала я вечером дочке, – потом расскажешь Таисии Петровне (классной руководительнице) как я спасла весь ваш класс от эпидемии скарлатины, оставила тебя дома без явных признаков болезни.

Еще до скарлатины Катя подралась с Машей Сысоровой. Подралась, громко сказано, Маша её побила, а потом еще и камнями кидалась. Все дни эта девочка проводила у нас, весь третий класс, а в четвертом её всё больше вытесняет Наташка Самыгина. В четвертом классе Наташка очень льнула к Катеринке, часто появлялась у нас и, блестя глазами, рассказывала мне, какая замечательная девочка Катя, самая лучшая девочка в их классе, и сравнить её даже не с кем. Ни единого темного пятнышка не могла допустить Наташка на светлом облике подруги, и сомнениям в великих достоинствах дочери, мелькавшим на моем лице Наташка противопоставляла свою глубокую убежденность в несравненных достоинствах Кати. Начитанная, уверенная в себе, хорошо учившаяся Наталья, к тому же так высоко оценивающая Катеринку, была как подруга интересней для Катерины, чем простоватая Машка, и мягкая, неспособная оттолкнуть кого бы то ни было, Катеринка, оказалась неверной в дружбе и предпочла Самыгину, а самолюбивая Марья, чувствуя себя приниженной и брошенной, из ревности пыталась побить мою Катьку. Вся эта трагедия прошла мимо моего занятого солями тетразолия (вещества, на которых я попытаюсь сделать диссертацию) сознания, и только разбрасывание камней открыло мне глаза на драму внутри девчоночьего коллектива четвертого «Г».

– Как же ты дочка допустила, чтобы Маша Сысорова тебя побила? Она же тебе до плеча только. Стукнула бы её разок, да и всё.

Большие зеленые глаза дочери стали наполняться слезами:

– Ты, мама, не понимаешь, я не могу ударить человека, не могу и всё тут.

Я понимала, но плохо.

Наташка Самыгина, председатель совета отряда, решительно выступала за исключение Маши из пионеров, драки с подругами чернили светлый облик советского пионера, и теперь брошенная, оттиснутая на задний план двоечница Машка оказывалась недостойной носить галстук.

Я провела доверительную беседу с дочкой.

– Не стоит, может быть, так раздувать это дело, а? Помирись ты с Марьей, прости её, но больше не дружи близко, отойди постепенно.

Катя опять пустила слезу, теперь уже потому, что ситуация вышла из-под контроля, и подруги действовали сами по себе, забыв о том, что причиной конфликта была Катя.

– Если вы помиритесь, Наташка умерит свой воспитательный пыл. Ты же не хочешь, чтобы Машку исключили?

– Нет-т, – плакала дочь, – но и мириться не хочу, в конце концов, не я била Машку, а Машка меня.

Я только вздохнула. Катерина – причина раздора двух захватнических женских натур была без вины виноватой.

Оставалось надеяться на разум Таисии Петровны. Классная решительно осудила образовавшиеся в классе коалиции. Катя так и расписывала спустя много лет.

– Таиська поорала на нас, повращала глазами в разные стороны, и на этом дело и кончилось, а когда позднее стал образовываться новый «Д» класс из-за переполненности, Маша сама с радостью ушла туда, хотя обычно в новый класс классные руководительницы старались отдать учеников похуже, а сами дети и родители изо всех упирались, и при таком способе отбора вновь образующийся класс изначально оказывался самым слабым. Маша Сысорова единственная сама туда попросилась, начала жизнь с новой, чистой страницы:

– Меня там никто не знает, мне там будет проще, – скажет Маша.

Эта её решительная манера обрывать несложившееся и начинать с нуля будет хорошо прослеживаться позже, в зрелые годы Маша решительно сменит двух мужей за короткий срок, а потом и третьего выгонит, но до этого еще далеко.

На новый год к нам приехал Сашка Ярош, мой новый сослуживец, с женой Наташкой, дочкой Ксюшей и парой друзей, Ирой и Колей, которые завались к ним, когда они стояли в дверях. С собой они привезли кучу всякой еды, очень вкусную домашнюю колбасу, и помню, мой куриный плов с кусочками апельсина даже не попробовали.

Детей уложили спать в двух комнатах, а сами сидели в комнате с балконом. Там стояла софа, новый книжный шкаф, висели проданные мне Ниной Скуратовой, моей сослуживицей, расписные красные с розовым и синим шторы и лежали подушки с наволочками из этой же ткани.

Как всегда, если я выпью и поем ночью, мне было плохо с желудком и пришлось пойти и вырвать, потом меня трясло от озноба некоторое время, и я, расклеившись, легла спать, но довольно поздно, уже в четвертом часу. Пьяный Сашка давно свалился на надувной матрас, Ира с Колей легли, а самоотверженная Наташка перемыла всю посуду, и, когда я утром встала, у меня был на кухне порядок.

С января меня зачислили в аспирантуру, я стала ездить в институт Химфизики почти каждый день, прижилась в маленькой полуподвальной комнате, потихоньку перезнакомилась с группой Гены, состоящей из сотрудника Пети Мордвинцева, физтеха, на несколько лет моложе меня и живущего, в Ниопиковском общежитии, где и Сагияны, Марины – аспирантки, самого Гены и меня.

Гена сдвинул меня с мертвой точки. Мы стали пробовать добавки, получили увеличение эффекта воздействия радиации на мои растворы, интересный результат при облучении растворов ультрафиолетовым излучением и уже через два месяца можно было писать небольшую статейку и подумать о заявке. Никаких трений у меня с Геной не было, хотя однажды мы обсуждали с ним результаты, поспорили, разгорячились, и Маринка пришла к нам (для обсуждения Гена уводил сотрудника в соседнюю аудиторию, чтобы не мешать остальным) и сказала:

– Вы так орете, по всему коридору слышно.

В результате своей увлеченности работой я зиму проскочила незаметно.

Гамлет по выходным ходил гулять с Суриком и заходил с малышом к нам, пока его жена думала, что они пребывают на свежем воздухе.

Я его понимала, скучно гулять с дитем неразумным, а с нами можно поболтать.

– Можно дать Сурику конфету? – спрашиваю я Гамлета.

Сагиян кривится, как будто проглотил что-то кислое.

– Ох, да он весь измажется сейчас, придется мыть.

Но уже поздно. Глаза мальчишки, чуть видные над столом, увидели конфету и засверкали как звезды в ночи.

Пришлось дать ему возможность вымазаться.

Яркий солнечный день. Выходной. Окна нашей голубятни на запад, деревьев нет, шторы раздвинуты, и солнце сверкает и даже припекает в комнате, хотя только первые числа апреля.

Гамлет с Суриком у нас в гостях, а моих детей нет, может быть, они у мамы на Белоозерской, может быть в школе на каком-нибудь мероприятии. В квартире тишина.

Сурик играет в Сережины машинки, сидит на полу и гудит, а мы за столом пьем кубанскую водку, мягкую, на чем-то настоянную, 6 рублей за бутылку. Закуски у меня нет, и я открыла баночку селедки с укропом, мы вытаскиваем вилкой кусочки селедки прямо из банки, заедаем хлебом. Повод выпить есть: во-первых, весна, во-вторых, у нас троих в марте прошли не обмытые дни рождения, у Гамлета 17-го, он рыба, а не овен, как мы с Лешкой. За это тоже надо выпить.

Нам хорошо, но мальчишка возможно голодный.

– Давай я его покормлю, у меня суп есть, – предлагаю я Гамлету.

Сагиян смотрит на часы.

– Нет, его скоро обедом кормить, Люда расстроится, если он есть ничего не будет.

Великий конспиратор, если Люда не спросит, он и не скажет, что у нас сидел.

А дальше весна, май. Я иду по тропке между общежитием и нашим домом и веду за ручку Сурика Сагияна. Люда с Гамлетом уехали к врачу на осмотр, Людмиле скоро рожать, а Сурика подкинули мне. Сурке два с половиной года, он очень мил, черноглаз и говорлив, я с удовольствием держу его маленькую ручку. Я люблю держаться за маленькие ручки, обувать маленькие ножки и люблю смотреть на крохотные детские туфельки рядом с огромными емкостями мужской обуви.