— Вообще-то я так и делаю, но многое остаётся непонятым.

— Со временем всё станет на свои места, и вы поймёте то, чего не понимаете в данное время, Ален.

— Звучит интригующе. — Ален улыбнулся.

Селестен посмотрел на часы:

— Может, раз уж вы не завтракали, так хоть пообедаете? По-моему, нет причин объявлять голодовку.

— Совершенно верно. Вы не составите мне компанию? — Дьюар знал, что музыкант откажется, но всё-таки спросил.

— Не хочется разочаровывать вас отказом, но мне всё же придётся это сделать, — сказал юноша и, кажется, вполне искренне расстроился. — У меня тут кое-какие дела, которые я не могу отложить. Может быть, как-нибудь в другой раз?

— Наверное. А вы зайдёте ко мне вечером, Селестен?

— Непременно. Тем более что вам не придётся ждать слишком долго, Ален: уже четыре часа. Пойду скажу мадам Кристи, чтобы она несла вам обед. — Юноша поднялся, но, прежде чем выйти, обернулся, и лицо его окрасилось улыбкой. — А вы ведите себя хорошо, Ален, и поменьше дурных мыслей.

Дверь за ним затворилась.

Дьюар чувствовал себя вполне счастливым по нескольким причинам. Во-первых, Труавиль принадлежал только ему и никому больше. Ни соперников ни соперниц у него не было, и мужчина чувствовал, что и не будет. А во-вторых, он чувствовал, что Селестен что-то всё-таки к нему испытывает. Не на голой почве возникли у Алена такие мысли. Что иначе означают эти улыбки? Сегодня юноша был веселее обычного… и глядел немного иначе. Может быть, Алену это только казалось, и он видел только то, что хотел видеть?

Сейчас его уже не тревожило то, что чувства, им испытываемые, были немного не дружеские. После сегодняшней встряски и внезапно нахлынувшей ревности мужчина понял, что для него важно, что для него имеет значение, что ценно… Ценна и значима сама жизнь, неважно, что в этих четырёх стенах и прикованный к кровати. Ведь он живёт, дышит, чувствует и — да! да! — любит. Может, и в самом деле всё ещё впереди?

Есть ещё надежда, что всё может измениться. Она умело подпитывается словами Селестена, который их ненароком роняет в поток других слов. Алену удалось их выловить, и теперь, развешав эти жемчужины на воображаемой нити перед глазами, мужчина ими любовался и перебирал их с тем же удовольствием, что дети морские камушки.

Жить, и вправду, стоило.

========== Глава 9 ==========

Дьюар вздохнул, обвёл взглядом приевшуюся уже комнату. Скупую обстановку могли бы оживить свежие цветы. Да где их было достать в это время года! Ален взял флакон с одеколоном и побрызгал вокруг. Запах подснежников приятно порадовал больного. Жаль, что это были не живые цветы, но зато пахло совсем как от Селестена, о да. Прикрыв усталые веки, Дьюар вдыхал аромат и представлял, что пахнет вовсе не из хрустального флакона, а это Селестен пришёл.

«Он так религиозен, как мне кажется. Нужно спросить его, что он думает о жизни после смерти», — подумал мужчина.

У самого Алена не было определённого мнения на этот счёт. Конечно, церковь утверждала, что всех ждёт после смерти иное существование, сообразно совершённым поступкам. Некоторые клялись, что побывали на том свете и вернулись к жизни, вероятно, вызванные обратно безутешными родственниками. Но сам мужчина с подобным не сталкивался, поэтому был настроен несколько скептически: слишком уж далеко от реальности! Легче поверить в то, что корона возродится, чем в то, что его покойные родственники прохлаждаются в Эдемском саду или вовсе жарятся на адовой сковородке. Да, интересно бы послушать, что Селестен об этом думает.

Слегка запотевшие окна предполагали, что на улице к вечеру похолодало. Может, даже снег пойдёт.

Дьюар смежил веки. На него вновь нахлынула дремота, перемежающаяся с воспоминаниями, переходящая в сон. Эта витая, как лестница, спираль образов, обрывков разговоров и мыслей начиналась с впечатлений того давным-давно прошедшего дня, когда Ален впервые встретился с будущей — а теперь уже бывшей — женой. В первые дни после развода он считал, что она поступила подло, но теперь это казалось вполне логичным поступком. Немногие способны пожертвовать всем ради… А чего, собственно, «ради»?

«Правильно она поступила», — наконец решил Дьюар.

Тот день был весенним и тёплым, неестественно тёплым для начала марта. А потом всё как-то сразу закружилось, завертелось… Смутно помнилась небольшая церквушка с дребезжащим хором и расстроенным органом, что-то пышное и белое… а, это его бывшая-теперь-уже жена… забыла слова клятвы, священнику пришлось подсказывать, а потом ещё и он кольцо уронил… В общем, сплошные дурные предзнаменования! Потому-то брак не удался. Наверное.

В тумане замаячило кувшинообразное рябое лицо отчима. Какие-то отрывочные фразы, невесть откуда пришедшие… Ален видел себя маленьким мальчиком, испуганно глядящим на долговязого гвоздя, угрожающе раскачивающего пальцем. Этого человека он всегда боялся, став постарше — ненавидел: для него это был людоед из страшной сказки. И почему вспомнилось именно это и именно сейчас?

Иногда даже не верится: теперь у него есть двухэтажный дом с замечательным садом, а раньше ютился в жалкой квартирке, которую снимал где-то на окраине… Какая жалость, что теперь Ален не может всем этим воспользоваться! А ведь он никогда по-настоящему не ценил того, что имел. Как жаль, что теперь уже слишком поздно! Вернуться бы, да, вернуться бы в прошлое, зная, что случится в будущем, и прожить эту жизнь заново, не совершая ошибок, не промахиваясь, не впутываясь в авантюры, не прожигая годы! Но время смотрит только вперёд, к сожалению.

…тру-ля-ля, весёлые деньки уходят без-воз-врат-но…

Здоровье хранит неусыпный Аргус. Попробуй, верни потерянное сокровище! Только «попробуй» — произнесено с восходящей интонацией…

Цени что имеешь. Потерянного не вернёшь. И ушедшие не возвращаются. Ага, а вот это уже слишком!

Дремоту как рукой сняло, и Дьюар увидел, что по-прежнему находится в спальне и никого рядом нет. Что-то заскребло железными когтями по стеклу души. Селестен вернётся, и они поговорят о чём-нибудь. Он же пообещал, что останется до тех пор, пока будет ему нужен.

Нужен. Да, нужен, как никто другой. Потребность в общении, — но общении именно с ним, а не с кем-нибудь ещё, — велика. Это не какие-нибудь там пустые беседы с партнёрами по бильярду, когда абсолютно всё равно, о чём говорить, поскольку каждому это совершенно безразлично. В этих беседах каждое слово — даже какой-нибудь злосчастный предлог! — что-нибудь значило. Мужчина многое понял, складывая понемногу, как кусочки единого мозаичного полотна, какие-то фразы, слова, предложения и в целом получая единую картину Мира. Мира как представляет его себе — или хочет заставить поверить, что представляет именно так, а не иначе, — Селестен Труавиль. И вполне вероятно, хочет, чтобы и Ален стал думать так же.

«Ален, мне не по себе, когда вы так смотрите и так говорите…»

Но раз он об этом говорил, значит, он это заметил. А если заметил, значит, наблюдал. А к чему наблюдать, если — рассмотрим такой вариант — человек тебе не интересен? Отсюда рождается вывод: Ален Селестену интересен, это не просто жалость. Может, и вправду дружба? Дьюар вздохнул. В друзьях Селестена он меньше всего хотел бы видеть: слишком тяжко. А вообще не видеть — уж лучше и вообще ничего не видеть и не слышать. И не дышать. И не жить.

Часы глухо стукнули. Ален поднял глаза. Ещё один час протащился, как старая деревенская лошадь, запряжённая в развалюху-телегу. Всё ещё нет. Где-то за пределами есть, потому что Мир не кончается этой комнатой, он намного шире. В нём миллионы людей, однако, они дальше, чем даже самые маленькие звёзды самых отдалённых галактик. Ален один в этом поле, и воевать не с кем. Болезнь — его единственный враг. А разве с ней повоюешь? Это как разбить стакан об стену. Или стену об стакан. С какой стороны — не важно, как — не важно, поскольку результат-то всё равно один и тот же: не стена разломится, а стакан вдребезги. Так вот болезнь и есть стена.