– Сволочи вы, кот-то что вам сделал? – неожиданно для себя самого вдруг бросил Женька. Тили удивленно оторвал раскрасневшуюся физиономию от подушки.

– Ты че, рехнулся? Тебе-то что не нравится? – и здесь вспомнилась стекляшка на Петроградской, игра в слова: нравится – не нравится, которая закончилась подлым ударом в спину.

– Кретины вы! – оскорбление предназначалось сразу и тем двоим из стекляшки, и Тили с Борькой.

От неслыханной до этого дерзости со стороны Женьки у Тили, видать, еще больше взыграло в захмелевшей голове, но он не из тех, кто сразу бросается с кулаками. Знает даже пьяным, что здесь ему без козырей, но обида вскипела. Сев, набычился, выискивая в кружившейся голове, чем бы ответить похлеще. Поводив тупым взглядом по комнате, вдруг заржал:

– А я-то думаю, чего ты такой злой и чего по всей комнате пепел?! – Женька посмотрел на пол, потом на таз и тут только понял, что черного снега все же не бывает, как, оказывается, и синих котов. В тазу оставались лежать, не догоревшие полосатые уголочки авиаконвертов, их-то и заметил Тили.

– Почтовый роман лейтенанта Шмидта закончился! – опять заорал Тили на всю комнату, привстав, наклонился к Женьке и издевающимся голосом прошипел:

– Али, к-х, к-хи… рога тебе твоя любимая наставила?

Как сорвался, не сразу понял. Тили рухнул меж коек и, тяжело дыша спиртным духом, не поднимаясь, пополз к двери, постанывая:

– Гад, вот Борька вернется… вернется, и он тебе…

– И с Борькой поговорим, если надо будет, – процедил сквозь зубы Женька, стоя над отползающим Тили.

В глазах его было бешенство, последняя капля переполнила, и вот выплеснулось все в одном ударе, и не только на Тили, против Женьки сейчас как будто собрались все: и те двое из бара, и Борька, и красные «жигули»… Его жертва поняла это и, в одно мгновение протрезвев, подскочила, стрелой вылетела за дверь, в последний момент крикнув:

– Ненормальный, из-за какой-то бабы…

Женька долго стоял посреди комнаты в онемении, может быть, потому, что впервые ударил первым, а может быть, потому, что не ждал такого поворота: больше нет черного снега, синий кот на самом деле белый, а за все обиды досталось одному Тили. Когда пришел в себя, то понял, что со всем этим нужно что-то делать. Сбегал за тряпкой и веником, по дороге выкинув жалкие остатки писем из таза в мусоропровод, и долго усердно возился, освобождая комнату от пепла, вытряхнул в окно одеяла, вымыл стол и полы. Кот, перепуганный буйными событиями и Женькиной суетой, забился в самый дальний угол, там доел-таки колбасу и вылизывался после трапезы. Закончив, Женька достал его и посадил к себе на колени.

– Ну, что будем делать с тобой, жертва химической промышленности? – кот, видимо, понял, что этот вопрос относится к нему, и опять жалобно мяукнул что-то похожее на «Мя-незнаю-у».

– Да, братец, синие коты у нас не в почете! Попробуем отмыть тебя от этого цвета.

Достав из тумбочки одеколон и разыскав в шкафу старую, еще со школьных лет, белую рубашку, принялся потихоньку оттирать упрямую краску. Кот сначала покорно лежал и даже урчал, вероятно, поняв каким-то седьмым кошачьим чувством, что ему желают добра. Но процедура затянулась, Женькины старания его утомили, и он стал выпускать когти, уворачиваясь от посиневшей рубахи.

– Глупый ты, глупый! Ни черта ты не понимаешь… – ворчал на него Женька, прощая царапины, алевшие на руках кровью.

Его одеколона не хватило, и, решив, что это будет справедливо, он достал Борькин любимый флакон «Консула».

Под конец кот притих, то ли просто смирившись со своей участью, то ли внимательно слушая, как Женька рассказывал ему: о говорящих дверях в Светланином доме, о волшебной картине неизвестного художника и удивительном старике в Эрмитаже, о таких разных лицах на Невском проспекте… Пофыркивая то ли с пониманием в ответ, то ли от бившего в нос запаха одеколона, он как будто соглашался с Женькой. Словно они сговорились, и кот соглашался, что хоть он и крашеный, но все-таки встречаются в жизни синие коты, и может пойти черный снег, и обычная телефонная трубка может лаять в самое ухо: «Занято! Занято!», и человек, казалось бы, самый незнакомый, живший сотни лет до тебя, может оказаться очень близким. И от этого согласия потихоньку белеющего кота у Женьки становилось все теплей и спокойней на душе. И хотя, когда кончился и этот флакон одеколона, а некоторый голубой оттенок остался, он с чувством удовлетворения покрутил перед собой спасенное от оригинальности животное, и веселым голосом подвел итог о проделанной работе:

– Ну вот и все почти! Одеколоном, конечно, от тебя будет разить долго, как после парикмахерской, не выполняющей принятые обязательства по экономии от доброты душевной, но это уже издержки производства!

Оставив в покое задремавшего на кровати своего «меньшего брата», Женька подошел к окну и, раздернув шторы, обнаружил, что уже светает. Еще не видимое солнышко размазывало своей широкой кистью по ржавым крышам розовые краски, а из-за крыш смотрел на него своим глубоким взглядом ломаный горизонт. Проснувшийся кот запрыгнул на подоконник и тоже увидел рассвет, потянулся и благодарно потерся о руку. Женька посмотрел на это маленькое создание, с которым его так вовремя свела судьба, и в его взгляде было не меньше благодарности. Ведь неизвестно еще, кто кому больше помог в этой жизни.

Из-за угла многоэтажки, в двух кварталах от общежития, выглянуло своим одним глазом, с бьющими ресницами первых лучей, солнце, и оно будто подмигнуло Женьке, сообщив, что «завтра» стало «сегодня», а «вчера» уже никогда не вернется.

***

Приморский край, п. Тихоокеанский (Шкотово-17), 1983 год.

– Куда идет этот поезд?

– К морю.

– А я никогда не была…

Полумрак, тамбур, звездное небо смешано с пылью дверного окна. Ее силуэт покачивается в такт вагону, редкие придорожные огни выхватывают вспышками восторг юных глаз.

Села на предыдущей станции. Полночи на перроне, поезда, не останавливаясь, все мимо, мимо. Занавесочки покачивались, за ними кому-то уютно, а здесь одна лавка, и та оккупирована крепко спящим мужиком. Его хмельной сон тревожит, последствия пробуждения непредсказуемы. Вокзальчик, тщательно помыв, закрыли. Три фонаря, две урны, полторы сотни шагов из конца в конец, первая электричка только утром. Состав появился тихо, как наваждение, вздрогнул всем телом, замер, и никто не вышел. Брела безнадежно вдоль зеленых вагонов. Холодный блеск черных окон, все двери закрыты.

Ему не спалось от духоты и предвкушения первого курсантского отпуска летом. Частые остановки нескорого поезда мучительно оттягивают встречу с домом и тормозами дергают по нервам: «Только бы не сняли ревизоры». Билетов в кассе не было, сторговался с проводником, едет под видом напарника.

«Надо бы посмотреть, не сел ли кто с проверкой…» – выскользнул из купе, открыл дверь на перрон, а тут она: маленькая, цветастый летний сарафан, спортивная сумка оттягивает плечо, в карих глазах усталость, удивление и замешательство от его неожиданного появления.

– Чего замерла? Забирайся скорей. Сейчас тронемся! – про себя подумал: «Одним “зайцем” больше, одним меньше». – Тебе до какой станции? Тогда лучше не спать, а то проедешь.

Старый плацкартный вагон битком, дышать нечем, присесть негде, разноголосый храп. В тамбуре терпкий запах окурков, гул колес, но прохладней.

– Ты и правда никогда не видела море?

– Видела. В кино, на картинах.

– Так это совсем не то: ни запаха, ни вкуса, ни настоящего цвета!

– А как оно пахнет?

– Хм? Морем!

– А вкус?

– Вкус? Солено-горьковатый… Вкус моря!

Она смеется искренне, почти по-детски:

– Издеваешься? А цвет – морской! Угадала?

– Только не обижайся! Я никогда не задумывался об этом. Просто море у меня было всегда. Даже не знаю сразу, как объяснить. К нему нужно прикоснуться, в него нужно нырнуть с головой, его нужно видеть на рассвете и на закате, когда каждую минуту меняются краски. Оно всегда разное…