– Я думала, ее родители погибли в автомобильной аварии…

Тори смеется.

– Так оно и было, если назвать подрыв машины автомобильной аварией.

– Ты в порядке? – спрашивает Бен и берет меня за руку другой рукой. – Это все дела давние. Я подумал, тебе стоит знать.

– Ничего, все хорошо, – не в первый уже раз привираю я.

Идем на Овечье шоу. Симпатичных овечек здесь на любой вкус – если кого такое привлекает – и с разными интересными именами, вроде Леди Гага и Мэрилин Монро. Животных выставляют напоказ, их достоинства всячески расхваливаются, после чего начинается наградная церемония. Это так глупо, что вскоре нас всех, включая Тори, захватывает буйное веселье. В конце концов победительницей становится Мэрилин.

Следующее развлечение – стрижка. Овечка поначалу сопротивляется, но потом в ее глазах появляется осознание того, что человек, прижавший ее к помосту, слишком силен. Бедняжке остается только одно: лежать покорно, наблюдая, как острые лезвия лишают ее шерсти, обрекая на холодную зиму. Может быть, это уже и не важно, если ее время истекает.

Интересно, как у нее с визуализацией и каким она представляет свое «безопасное место»?

Там меня и находят мама и Эми.

– Ну что, идем? – спрашивает мама, и я киваю.

Выйти легче, чем войти. Нас никто не проверяет, и мы просто проходим через ворота. Но мужчины в серых костюмах никуда не делись; они стоят в сторонке и наблюдают за выходящими. Скользят взглядами по лицам. И, словно они находятся в некоей коллективной слепой зоне, люди притворяются, что не замечают их.

Поздно вечером я лежу в постели и смотрю в потолок. Эми подтвердила все то, что говорил о маминой семье Бен. Почему никто ничего не сказал мне раньше?

Может быть, потому, что знали: я сделаю то, что не пожелала сделать Эми, установлю связи, которых не увидела она. Родителей мамы убили террористы; ее отец посвятил свою жизнь искоренению и уничтожению банд, которые едва не разрушили страну, и было это до того, как появился такой вариант лечения, как Зачистка. Тогда их всех убивали.

И, однако же, теперь она воспитывает двух Зачищенных. Двух дочерей, бывших, независимо от того, что они помнят сейчас, преступницами. Бывших, возможно, членами банд или террористками или даже теми и другими.

Надо же. Только-только я начинаю чувствовать, что вроде бы понимаю ее, как вдруг выясняется, что нет, не понимаю. Совсем не понимаю. А еще спать не дают те мужчины в серых костюмах, на которых все старались не обращать внимание. Сама не знаю почему, я так и не решилась спросить, кто они такие, но их присутствие напугало меня до холодного пота. До такой степени, что у меня ноги к полу приросли. Но инстинкт самосохранения внутри меня не сдавался и кричал: сделай так, чтобы они не заметили тебя. Удалось ли? Когда мы вернулись домой, Эми пришлось сопровождать меня в комнату.

Снизу доносится какой-то звук. Себастиан? Сегодня он не свернулся, как обычно, у меня в ногах; может быть, поэтому и уснуть не получается. Я выскальзываю из постели и спускаюсь по ступенькам.

– Себастиан? – тихонько зову я и вхожу в темную кухню. Под голыми ногами холодный пол. По рукам и спине разбегаются мурашки.

Я поворачиваюсь на какое-то движение, не звук даже, а легкое колыхание воздуха, форма и размер которого никак не соответствуют коту.

Свет заливает глаза.

Изо рта рвется крик.

– Ты точно не хочешь чаю? – спрашивает папа.

– Нет, я в порядке. – Я отступаю к двери.

– Извини, если напугал. – Он улыбается, но глаза остаются серьезными. Вид у папы усталый и взъерошенный, словно он не переодевался и совсем не спал с тех пор, как уехал вчера, но черные брюки и пуловер, которые на нем сейчас, не то, в чем он отправился в паб.

Тем не менее на его ловкости и реакции это никак не отразилось. Метнувшись через кухню, он мягко прижал ладонь к моему рту и остановил рвущийся из горла крик, так что все закончилось сдавленным всхлипом.

Он отпустил меня, как только я перестала сопротивляться. Как только поняла, что это он.

Теперь папа как будто обдумывает что-то, потом кивает в ответ на собственные мысли.

– Садись. – Он ставит рядом с чайником две чашки.

Я сажусь.

Он не спеша заваривает чай. Поглядывает на меня. Обычно такой разговорчивый… Молчание ложится и ширится между нами.

– Хочу спросить кое о чем, – наконец говорит он.

– О чем?

– Во-первых, почему ты встала?

Я пожимаю плечами.

– Не могла уснуть.

Папа размешивает чай. Как будто бы хочет спросить о чем-то, потом качает головой.

– Второй вопрос. Почему ты спустилась?

– Искала Себастиана.

Он вроде бы обдумывает ответ, потом кивает.

– Третий. Почему ты так испугалась, когда я включил свет? – Для него это не вопрос, а констатация факта, который он пытается прояснить.

– Не знаю. Ты меня напугал, – отвечаю я. Хотя… Может быть, это имело какое-то отношение к моему сну: когда меня ослепил свет и я не смогла разобрать, кто…

– Говори, о чем ты только что подумала, – велит он, и я вздрагиваю.

– В моем кошмаре в лицо мне бьет свет. Я ничего не вижу, и мне страшно. Может быть, поэтому… – С удивлением ловлю себя на том, что отвечаю на вопрос о сне, о котором никому не рассказываю.

– И тогда ты отключилась.

Я киваю.

– Тем не менее, несмотря на то что сейчас ты испугалась, твой уровень не упал.

– Нет.

Действительно, «Лево» показывает вполне приемлемые 5.1.

– Интересно, – говорит папа и, помолчав, улыбается своей обычной, счастливой улыбкой. – Иди спать. Тебе ведь завтра в школу? Надо отдохнуть.

Оставив нетронутым чай, взбегаю по ступенькам. Странный получился разговор. И вообще, что это было? Чувство осталось такое, что меня как будто допрашивали. И что я выдала даже больше, чем хотела бы. Словно оказалась под давлением. Еще немного, и, наверно, рассказала бы, как мне в кошмаре разбивали кирпичом пальцы.

Но нет, эту деталь я почему-то оставила при себе. А еще мне почему-то кажется, что папа каким-то образом знает, что я рассказала не все. И ему это не нравится – даже несмотря на его улыбки.

Утро понедельника. Наконец-то.

– Понять не могу, чего тебя так тянет в школу, – говорит Эми. – Ничего особенно хорошего там нет.

Я надеваю форму: белую рубашку, черные брюки и бордовый джемпер. Купили это все в пятницу, когда стало ясно, что даже старые вещи Эми слишком велики для моих пяти футов.

– Мне нравится учиться, – говорю я, причесываясь. Это так, хотя ответ мой не полон. Мне нужно – необходимо – знать все. Каждый факт, каждая деталь, которую я могу отыскать и классифицировать, зарисовать и положить в папочку, это еще один шаг вперед.

– Ну, наверно, это хорошо. Но есть и остальное.

– Что ты имеешь в виду?

Эми вздыхает.

– Эта школа – не больничная. Там не все будут приятны и милы.

В кухне, куда мы спускаемся завтракать, суетится мама. Я нервно оглядываюсь – где же папа? Будет он здесь или его не будет и что это значит, если будет или не будет? Уж не приснилось ли мне все?

– Потише, – говорит она. – Папа вернулся вчера поздно и еще спит.

Значит, не приснилось.

Мы с Эми едим кашу. Мама, закончив с делами, садится наконец с нами.

– Послушай, Кайла. Ты точно хочешь пойти сегодня? Потому что если не хочешь, то можешь не идти.

Смотрю на нее удивленно. Она ведь обрадовалась, когда услышала, что я собираюсь идти в школу! Сказала даже, что наконец-то от меня избавится и сможет сама вернуться на работу.

– Конечно, хочу.

– Вчера, на выставке, ты не очень уютно чувствовала себя в толпе. Школа лорда Билла – большая, учеников там больше тысячи. Ты точно знаешь, что сумеешь со всем этим справиться?

– Пожалуйста, разреши мне пойти. – Меня вдруг охватывает тревога – я не пойду в школу и буду сидеть дома день за днем, неделя за неделей. Время сольется в долгое, монотонное шествие к зиме, и мне не с кем будет поговорить и нечего будет делать.