Генерал остановил центральное наступление по склону и приказал перестроиться для четырёхсторонней обороны: пики сверкали и колыхались, словно шерсть на загривке загнанного в угол зверя.

Некоторое время Тринигарр стоял неподвижно и смотрел, мудрый в молчании, – теперь же слегка повернул голову и взмахнул правой рукой, подавая сигнал, после которого тысяча треллей за ним сомкнули ряды, давая пройти колоннам лучников.

«Лучники» – не совсем подходящее название. Среди них и правда были воины, вооружённые длинными изогнутыми луками с такой силой натяжения, что ни один человек не справился бы с ними, и стрелами длиной почти с метательные копья с оперением из вытянутых, затвердевших кусков кожи. Тем не менее, кроме них, были и метатели копий с атлатлями[1], и пращники разных видов, в том числе – вооружённые древковыми пращами. Воины тащили за собой двухколёсные тележки, набитые большими, тонкими мешками, которые будут разрываться при попадании во врага, высвобождая то, что сейчас кишело внутри.

Шестьсот лучников, многие из них женщины, которые потом будут шутить, что ради этой битвы опустошили свои юрты. Они вышли на склон и шли вместе с первоначальным отрядом, который теперь двигался несколькими колоннами.

Вниз, навстречу сердцу нэмильской армии.

Тринигарр шагал среди них, неотличимый от любого другого воина ничем, кроме своего возраста. На время он закончил командовать. Каждая часть его тщательного плана сработала, и исход битвы теперь зависел от храбрости и ярости юных воинов и их вожаков. Этот жест Тринигарра был и вправду самым ярким знаком уверенности в их силах.

Началась битва, которую будут измерять взмахи оружия. Старейшина сделал всё, что мог, чтобы обратиться к внутренней силе, присущей треллям, и одновременно поставить на место нэмильцев с их хвалёным генералом. И вот, под крики птиц, на глазах у испуганного оленя, который всё ещё в страхе скакал по холмам, начался день и началась битва, прославленная пролившейся кровью.

На западном берегу реки нэмильские лучники выстроились в боевой порядок, чтобы вести огонь сразу и на восток, и на запад, вновь и вновь выпуская залпы смертоносных стрел, вызывая волны криков и приглушённого стука наконечников о деревянные щиты. Так было, пока наступающие воины-трелли, разделавшиеся с лёгкой кавалерией, не перестроились под их огнём, перейдя на рысь, с пиками в руках, разбив первым же касанием строй лучников и небольшой охранный отряд стрелков. После этого копейщики ударили в спины тех лучников, что стреляли на восток, через головы нэмильского квадрата, в наступающие отряды треллей. И началась бойня.

Первый залп треллей обрушился на фалангу, пронзая огромными снарядами щиты и доспехи. Когда войска подошли ближе, за стрелами последовали дротики, и в первых рядах нэмильской армии образовались бреши, сумятица и толкотня между солдатами, которые пытались занять место погибших. Но их встретили метательные топоры, а когда армия была уже в двадцати шагах от врага, над рядами треллей взмыли древковые пращи, раскручивая и швыряя за передние ряды нэмильцев мешки, которые, ударяясь о пики, раскрывались, высыпая сотни чёрных скорпионов. Вот тогда женщины и смеялись, говоря, как они опустошили свои юрты ради этого подарка ненавистным нэмильцам.

Маленькая сама по себе деталь, но в тот день, в тот миг она стала последним камешком под колесом фермерской тачки – и ось треснула. Вопли паники стёрли всю память о дисциплине. Крепкие, холодные клешни скорпионов прямо на шее, пробираются под пластины доспехов, наручи и перчатки, падают на просунутую в петлю щита руку… А после следует свирепое, ядовитое жало, колющее словно коготь, вызывающее агонию, охватывающую всё тело. Этого было достаточно, более чем достаточно. Казалось, фаланга взорвалась на глазах у Маппо, превратившись в разбегающиеся силуэты, визжащие и кружащиеся в диком танце, отбрасывающие прочь оружие и щиты, сдирая с себя шлемы и куски брони.

Стрелы и дротики впивались в толпу, а те, кто выбегал из неё, натыкались на поджидавшие их булавы, топоры и мечи треллей. И Маппо, бок о бок со своими боевыми товарищами, пылая боевой яростью, нёс холодную смерть.

Великий генерал Сайлан'матас умер, раздавленный ногами своих же солдат. Никто так и не понял, зачем он спешился, встречая атакующих треллей. Его лошадь нашли, когда та рысью прискакала обратно к обозу, поводья были аккуратно намотаны на луку седла, а стремена закинуты на сиденье.

Катафрактариев, этих ужасающих, чистокровных всадников, вырезали, как и половинчатые легионы пехотинцев, которые прибыли слишком поздно и вместо помощи, просто погибли посреди мельтешивших в панике лошадей и воющих, смертельно раненых, вельмож.

Нэмильцы увидели тысячу воинов и решили, что ровно столько треллей им и противостоит. Шпионы дважды подвели их. В первый раз, когда среди горных племён преднамеренно пустили на попечение вечно шепчущим ветрам слухи о том, что союз треллей распался, а во второй – в дни перед битвой у Байер-Экара, когда Тринигарр отправлял свои кланы, раздав каждому конкретную задачу, точно просчитав место, где будет проходить битва, ведь трелли хорошо знали местность. Потому им не составило труда незаметно пробраться сюда в безлунные ночи и искусно прятаться днём среди бугров и изгибов долины.

Тринигарру – старейшине, который провёл свою первую битву, – предстояло провести ещё шесть, всякий раз – вновь отбрасывая нэмильских захватчиков, пока не будет подписан договор, который передаст людям все права на трелльские степи и холмы, а старик, который так редко говорил, умрёт пьяницей в переулке, много лет спустя после того, как последний из кланов сдастся, покинув свои родные земли, ведомый голодом, после того, как нэмильцы и их полукровные трелльские разведчики долгое время будут вырезать стада бхедеринов.

Маппо слышал, что в последние годы язык Тринигарра развязал алкоголь, и он часто говорил, наполняя воздух неразборчивыми, бессмысленными словами и остатками воспоминаний. Так много слов, среди которых ни одного мудрого, сменили некогда мудрейшее из молчаний.

В трёх шагах позади Маппо Коротышки шёл Искарал Прыщ, Высший жрец и признанный Маг Дома Тени, ведя своего жуткого черноглазого мула и непрестанно болтая. Его слова наполняли воздух, кружили, словно высохшие листья на плавном ветру, – да и ни важность, ни значимость этих слов от листьев не отличалась. Болтовню перебивали только шлёпанье мокасин и копыт, которые освобождались от болотной грязи, только чтобы вновь в неё окунуться, а также редкие удары в ответ на укусы насекомых и всхлипывания вечно больного насморком носа Прыща.

Для Маппо стало очевидным, что он слышит мысли Высшего жреца: бессвязный, бесцельный монолог безумца то выплёскивался на ветер, то неожиданно прерывался. И каждый проблеск гениальности был всего лишь фантазией, таким же неверным следом, как и тот, по которому они шли. Этот якобы краткий путь теперь грозил целиком поглотить их. Затянуть в пучину тёмного торфа, который навеки останется перед их ослепшими глазами.

Трелль был уверен, что Искарал Прыщ решил покинуть его и уйти с Могорой – если она и вправду вернулась домой, в скальный монастырь, а не бегает где-то среди зловонных деревьев и зарослей мха. Но что-то ещё необъяснимое изменило его решение, и эта деталь волновала Маппо куда больше всех остальных.

Он бы хотел, чтобы это была одиночная погоня. Именно трелль отвечал за Икария, что бы там ни решили Безымянные. В их суждениях не было ничего праведного, эти жрецы уже не раз предавали его.

Они заслужили вечного врага в лице Маппо – и, возможно, однажды он навестит их и наконец выразит своё недовольство должным образом.

Жестоко использованный и обесчещенный духовно, Маппо видел в них предмет своей ненависти. Он был стражем Икария. Его другом. И ему было понятно, что новый друг ягга действовал с лихорадочной поспешностью беглеца, знал, что за ним охотятся, знал, что он соучастник в огромном предательстве. И Маппо не смилуется над ним.