Кто-то подошёл к нему, и маг оглянулся. Скрипач, чьи голубые глаза уставились на нежить.
– Что ты видишь, Флакон?
– Простите, Сержант?
Скрипач взял его за руку и оттянул в сторону.
– Говори, как есть.
– Призраков, вселившихся в этих скелетов.
Сержант кивнул.
– Апсалар сказала то же самое. Скажи, что это за призраки?
Нахмурившись, Флакон замешкался.
Скрипач шёпотом выругался.
– Флакон.
– Ну, я предполагал, что она знает, но у неё есть причины об этом не упоминать, а потому я думал, что будет вежливо…
– Солдат…
– Я имею в виду, что вы с ней были в одном взводе и…
– Большую часть времени, что я её знал, она была одержима Узлом. А потому я не удивлён её молчанию. Так вот, Флакон, какая плоть раньше была домом для этих духов?
– Вы хотите сказать, что не доверяете ей?
– Я даже тебе не доверяю.
Нахмурившись, Флакон отвёл взгляд, глядя на то, как Смрад работает над Масан Джилани, ощущая присутствие колдовства Дэнул… и что-то вроде духа самого Худа. Будь он проклят, этот ублюдок – некромант!
– Флакон.
– Что, сержант? О, простите. Я просто задумался.
– Над чем?
– Ну, над тем, зачем Апсалар держит на цепи двух драконов.
– Это не драконы. Это крошечные ящеры…
– Нет, сержант. Это драконы.
Глаза Скрипача медленно расширились.
Флакон так и знал, что ответ ему не понравится.
Глава четырнадцатая
Есть, друзья мои, нечто глубоко циничное в самой идее рая, что ждёт человека после смерти. Искушение – в бегстве. Обетование – в оправдании. Не нужно принимать на себя ответственность за мир, каким он является, и, как следствие, не нужно и пытаться его изменить к лучшему. Чтобы стремиться к изменениям, к истинному благу в этом смертном мире, пришлось бы признать и принять в собственной душе, что этот бренный мир обладает самостоятельной целью, что его величайшая ценность – не для нас, но для наших детей и их потомков. Рассматривать жизнь лишь как быстрое странствие по нечистой, мучительной тропе – ставшей нечистой и мучительной благодаря нашему собственному равнодушию – значит примириться со всеми видами горя и несправедливости и таким образом жестоко покарать грядущие поколения.
Я отрекаюсь от этой идеи – рая за костяными вратами. Если душа и вправду уцелеет в том странствии, нам надлежит – всем и каждому из нас, друзья мои, – питать веру в подобие: нас ждёт по ту сторону отражение того, что мы оставили по себе, и если в тяготах нашего смертного существования мы отказываемся от возможности обучиться добродетели, испытывать сострадание, сочувствие и сопереживание, даровать исцеление, – поспешно минуем её, желая быстрей добраться до обители красоты и славы, обители, права на которую мы не заработали, и уж наверняка не заслуживаем.
Апокрифическое учение таннойского духовидца Кимлока. Десятилетие в Эрлитане
Чаур держал младенца так, будто собирался покачать на колене, но Баратол положил руку на его мощное запястье и покачал головой.
– Маловата она для этого. Держи аккуратней, Чаур, не то сломаешь ей что-нибудь.
Тот ответил ему широкой улыбкой и продолжил качать спелёнатого младенца.
Баратол Мехар откинулся на спинку стула и вытянул ноги, на миг прикрыл глаза, демонстративно не слушая криков из соседней комнаты, где эта женщина, Скиллара, отбивалась от объединённого фронта Л'орика, Нуллисс, Филиада и Урданом: все они требовали, чтобы она приняла ребёнка, ибо это – «ответственность матери», «долг матери» и ещё тьма выражений, призванных вызвать чувство вины. Эти слова они швыряли в Скиллару, словно камни. Баратол не мог припомнить, когда в последний раз жители деревни проявляли в чём-либо подобное рвение. Конечно, на этот раз добродетель далась им легко, поскольку самим ничего не стоила.
Кузнец почувствовал даже некоторое восхищение перед этой женщиной. Дети и вправду тяжёлое бремя, а поскольку это дитя, очевидно, не было плодом любви, отторжение Скиллары волне можно было понять. С другой стороны, пыл сограждан вызывал у него отвращение и смутное омерзение.
Хэйрит, безмолвно наблюдавшая за перепалкой, где стояла койка Скиллары, появилась в главном зале. Старая женщина покачала головой.
– Идиоты. Напыщенные болваны, трепачи! Только послушай, сколько благочестия, Баратол! Будто в этом ребёнке переродился сам Император!
– Упаси боги, – пробормотал кузнец.
– У Джессы – её дом последний на восточной дороге – двухлетний малец с усохшими ножками, не жилец. Она не откажется от такого подарка, и все это знают.
Баратол рассеянно кивнул, голова его была занята другими мыслями.
– Есть ещё, кстати, Джесса, которая живёт на втором этаже старого дома комиссионера, только у неё-то молока уж лет пятнадцать, как нет. Но из неё выйдет хорошая мать, а орущее дитя могло бы заглушить причитания взрослых в этой деревне. Поручить её обеим Джессам, и дело с концом.
– Всё дело в Л'орике, – сказал Баратол.
– А что такое?
– Л'орик так пылает праведностью, что обожжёшься, чуть тронь. Или, скорее, сжигает всё, чего ни коснётся.
– Это ведь не его дело, верно?
– Такие, как он, всегда лезут в чужие дела, Хэйрит.
Старуха подтащила стул и села напротив кузнеца. Прищурив глаза, она разглядывала его лицо.
– Как долго собираешься ждать? – спросила она.
– Пока этот парень, Резчик, не окрепнет для дальней дороги, – ответил Баратол и потёр лицо. – Слава богам, мы выпили весь ром. Я и забыл, как от него кишки крутит.
– Это всё Л'орик, да?
Он поднял брови.
– Его появление не просто обожгло тебя. Испепелило, Баратол. Видать, ты в прошлом нагрешил, – она фыркнула, – будто это чем-то отличает тебя от нас. Но думал, что сможешь прятаться здесь вечно, а теперь знаешь, что этому не бывать. Если, конечно, – её глаза превратились в щёлочки, – не убьёшь Л'орика.
Кузнец бросил взгляд на Чаура, кривлявшегося и сюсюкавшего с младенцем, который в ответ довольно пускал пузыри, даже не подозревая, до чего омерзительно уродливое лицо нависло над ним. Баратол вздохнул:
– Я не хочу никого убивать, Хэйрит.
– Значит, пойдёшь с этими людьми?
– До побережья точно.
– Как только Л'орик разнесёт вести, снова начнётся охота. Ты доберёшься до побережья и сядешь на первый же корабль с этого проклятого континента, вот как ты поступишь. Конечно, я буду скучать. Ты единственный в этом городе, у кого есть хоть капля мозгов. Но, видит Худ, ничто не длится вечно.
Оба подняли глаза на вошедшего Л'орика. Высший маг побагровел от недоумения.
– Я просто не понимаю, – сказал он.
– Не твоего ума дело, – пробурчал Баратол.
– Вот до чего докатилась цивилизация, – ответил чародей, скрестив руки на груди и уставившись на кузнеца.
– Всё верно понимаешь, – Баратол подтянул ноги и встал. – Не припоминаю, чтоб Скиллара приглашала тебя лезть в свою жизнь.
– Я беспокоюсь за ребёнка.
Кузнец направился в соседнюю комнату.
– Ничего подобного. Ты одержим приличиями. Как ты сам их видишь. И считаешь, что остальные должны перед этим твоим видением склониться. Только Скиллару ты не впечатлил. Она слишком умна, чтоб впечатляться.
Войдя в комнату, Баратол сграбастал Нуллисс за шиворот туники.
– Ты, – прорычал он, – и все остальные. Вон!
Он выставил старую семачку, которая плевалась и осыпала его проклятьями, за дверь, а потом встал у притолоки, глядя, как остальные толкаются, пытаясь поскорей сбежать.
Через секунду Баратол и Скиллара остались наедине. Кузнец взглянул ей в лицо.
– Как твоя рана?
Женщина нахмурилась:
– Та, от которой у меня рука висит плетью, или та, от которой мне до конца жизни ходить в раскоряку?
– Плечо. Сомневаюсь, что ходить в раскоряку ты будешь вечно.
– Тебе-то откуда знать?
Он пожал плечами.
– Каждая женщина в этом селении родила если не одного, так троих, и все ходят нормально.
