— Ты представляешь, кто-то убивает еще не родившихся детей, — тихо произносит Странная, нарушая тишину и прерывая забвенный шепот дождя. — А я своего забыть не могу… Каждую ночь слышу, как он плачет, как зовет меня, а я все не иду, не с ним пока…

Она снова стихла, коснувшись ладонью нежных розовых бутонов, затем в который раз пробежалась пальцами по гладкой поверхности памятника. Я протянул ладонь и смел несколько желтых листьев с куска гранита, коснувшись его рукой, замер на секунду.

Господи, сколько же в нем жизни… Ее жизни.

Все, чем жила эта молодая женщина погребено здесь, засеяно травой и перекрыто этим мощным камнем. Она тоже здесь: ее душа, сердце, разум — все осталось здесь несколько лет назад, и только бренное тело мается в этой жизни, существует, пытается выжить.

— Здесь лежит мой трехлетний Ванечка, навечно оставшийся в этом возрасте, — шепчет она, казалось, пересказывая эту историю сама себе уже в тысячный раз. — Все помню из его жизни: от первых признаков моего токсикоза и до его последнего глотка воздуха. Машина сбила его восемь лет назад. Позже мы с ним в больнице выдержали такое, что рассказать кому-то — не поверят. Он лежал тогда в проводах и трубках, доживая последние минутки своей короткой жизни, а я смотрела на него и отсчитывала секунды до тех пор, когда умру вместе с ним. Нас обоих не стало к утру третьего дня после дорожно-транспортного происшествия, за которое до сих пор никто не в ответе. Мой мальчик умер ночью, забывшись в своем болезненном сне. Боясь поднять шум, я аккуратно переложила его с кроватки к себе на колени и сидела, прижимая к груди, тихо-тихо как мышка. А утром врачи еще долго не могли вырвать тело сына из моих рук. Как обезумевшая я вцепилась в плечи погибшего ребенка, не признавая, что это конец, не желая даже слышать о разлуке. Тот, кто вынес смертный приговор моему сыну по прежнему ходит по этой земле на воле, ездит на шикарных машинах, даже прав не лишен… Сукин сын. Но всегда, когда вижу его, подхожу, останавливаюсь напротив и просто смотрю в его звериные глаза. И каждый раз хочу увидеть в них совесть… Но не вижу. Хотя, моего сына это не вернет уже.

Она говорила, а в моей голове постепенно складывался пазл: к тому жилистому мужику, моему соседу на черном «мерине», Странная подошла не за монеткой, а за совестью. Со всей ли свойственной ему совестью и состраданием он ударил ее по лицу? Ей не больно. Он давно ее убил. Еще восемь лет назад…

— Поехали отсюда, Ань, — моя ладонь легла на ее худое плечо, сжимая, как могла бы сжимать рука близкого человека, которого у нее не было. — Ливень идет. Завтра вернемся и заплатим сторожу, чтобы оградку здесь поставил, следил за могилой. А ты… Тебе жить надо, ты не могила. Ты мать.