Прошел месяц, два, полгода, а Галя все также по привычному продолжала большую часть дня проводить в кровати, накрывшись одеялом с головой. Только раз за все это время Соня видела свою маму улыбающуюся и ликующую. Это было в тот день, когда суд признал право матери оставить ребенка себе. Алексей тогда открыто плакал в зале суда, осознавая, что должен уехать в другой город с новой семьей, при этом, не имея возможности общаться со своей Соней, поручив заботу о ней целиком и полностью малоимущей матери. Леша плакал, а Галина смеялась про себя, что все же удалось одержать немаловажную победу над бывшим мужем. Пусть страдает. Пусть почувствует хотя бы малую толику того, что ощущает она теперь. Больше не быть ему отцом Сонечки. Не заслужил. Предал, променяв на чужого ребенка в довесок к той женщине, что разбила крепкую семью.

Все бы ничего, но ликование Галины быстро прошло, а вместе с тем наступило осознание того, что ее уже теперь маленькая семья не имеет дохода, кроме ничтожных детских пособий и скудных алиментов мужа, исправно перечисляемых им на расчетный счет бывшей супруги. Нужно бы искать работу, начать шевелиться, но Галя чувствовала себя неизлечимо больной, раненой птицей, которая взлететь уже просто не может.

Соня привыкала к молчаливой матери, находя свои старые игрушки и сама себя развлекая. Малышка также привыкла слышать мамин плач по ночам, а днем смиренно переносить ее нервные срывы. Нужда загнала Галину в угол настолько беспросветный, что все еще молодая женщина чувствовала себя всеми брошенной старухой. И все же собраться с силами, привести в порядок мысли и внешность, найти работу и продолжить жить дальше — не получалось. Галина меркла, таяла в стенах старой коммуналки, а чуть позже начала находить разрядку в крепких напитках.

Лишь когда разум Галины затуманивался из-за внушительной дозы алкоголя, женщина чувствовала себя сильной, всемогущей и не одинокой. Только тогда в ее голове созревали планы на будущее, включающие хорошую работу, новое жилье и встречу с мужчиной, который примет ее и Сонечку, ради которой Галина продолжала жить. Мечты о работе и светлом будущем были призрачные, но мужчины время от времени посещали Галю, будучи осведомленными, что в этой крошечной комнате можно найти собеседника, собутыльника и ночлег, включающий в себя зыбучие ласки одинокой и тоскующей по мужскому плечу женщины.

Хуже всего было для маленькой Сони, когда мама требовала называть папой каждого второго дяденьку, который оставался в их семейном гнезде чуть дольше трех дней. Те «папы», которые исправно приносили маме деньги и забивали продуктами холодильник — нуждались в повышенном внимании со стороны Галины, которая порой выдворяла дочь на улицу погулять, пока сама «благодарила» гостя за его участие в несчастной судьбе ее и Сонечки. Несколько раз Соня заставала врасплох процесс «благодарности», когда очередной «папа Миша» или же «Гриша» со всем усердием похрюкивал и постанывал на нагом теле матери, не стыдясь продолжать перед ребенком. Соня смиренно отворачивалась от скрипящего ложа, доставая из-под сломанного комода свои пыльные игрушки и начиная что-то шептать под нос в процессе игры, пытаясь заглушить звуки, раздающиеся за спиной.

Через пару лет Сонечка пошла в школу. К этому времени Соня вытянулась, отрастила длинные волосы, поумнела не по годам рано, а ее мама сильно сдала в весе, приобрела сероватый цвет кожи и необратимо спилась, так и не найдя работу.

Девочке в школе пришлось трудно. Приличных тетрадей и нужных учебников ее мама купить не смогла, а домашнее задание дома делать было просто невозможно. Кроме того, что Галина «запустила» себя, также она перестала следить за порядком в комнате. За несколько месяцев комнатушка уменьшилась в размерах ровно вдвое оттого, что мешки с мусором, прежде всего с пустой посудой, заполняли собой все свободное пространство. Галина слепо закрывала на все глаза, отчаянно видя в очередном новом «папе» Сони своего спасителя. Вскоре на входной двери матери и дочери один из особо вспыльчивых «пап» сломал замок, отчего комната, закрепленная за Галиной, официально получила название «проходной». Впрочем, как и сама Галина, в чем она стыдливо не хотела признаваться.

«Папы» бывали разные. Иные поднимали на Галину руку, но доблестная пожилая соседка всегда вовремя вызывала наряд служителей порядка, и дебоширов разгоняли. Однако же характер Галины закалялся день ото дня, отчего воспитание дочери так же подгонялось под строгие рамки. Сонечка получала от любящей мамы по губам за каждое резкое слово, даже за неверно брошенный косой взгляд.

— Это тебе не в детдоме расти, — сетовала пьяным голосом Галина, отвешивая дочери очередную пощечину. — Разбаловали тебя здесь!

Однажды за «двойку» Соню «воспитывал» новый «папа». С еще не забытыми замашками уголовника «папа Слава» бил девочку предпочтительно по почкам, чтобы следов на открытых участках тела было не видно. Экзекуция продолжалась несколько часов, а утром Сонечку с побледневшими губами и поднявшейся температурой по привычному отправили в школу. Из школы девочку увезла «скорая».

Быть может, прозвучит странно, но только тогда учителя, директор школы, соседи — забили тревогу, увидев в семье Сони что-то ненормальное. До того же, прежде чем девочке едва не отбили почки — семью никто не держал на контроле, ничего выдающегося в ней никто не находил. Да и вряд ли бы кто-то принял меры, если бы не выдержало жалостливое сердце старушки, живущей через стенку от Гали. Именно она “накатала” подробное заявление в отдел защиты.

После двухнедельного пребывания в больнице с острым воспалением почек, Сонечка вернулась к маме. Мама ждала ее, плача в подушку, проклиная бывшего «папу Славу», но при этом источая свежий запах перегара. В холодильнике уже с неделю, как «повесилась мышь». Дабы утолить голод Соня извлекла из самой нижней полки комода спрятанную ею же давным-давно уже подплесневевшую шоколадку. Звонок в дверь раздался неожиданно. Отчасти оттого, что сюда вообще редко звонили — ведь на пути в обитель семьи Гали не было даже замков.

***

Сонечку забирали под ее же истошные крики. Ребенок просил оставить ее с мамой, умолял не увозить из родного дома. Галина бегала вокруг представителей отдела опеки, уверяя их, что все у них с Сонечкой благополучно, что нет нужды отрывать ребенка от матери.

— Галь, ну ты хоть работу найди, верни себе человеческое лицо — тогда проблем не будет, — отозвался на проповеди несчастной матери представитель соц. защиты, который жил через дорогу на соседней улице. — Ты только посмотри, что творишь!

— Да, что с ней разговаривать?! — выпалил другой, срывая с шеи Галины детские ручонки, отчего плачь ребенка сотряс стены многострадальной коммуналки. — Когда женщина так низко опустилась — она уже не поднимется. Не женщина больше. Не мать.

Соню унесли, а Галина так и осталась стоять на коленях перед дверным проемом, умоляя вернуть самое ценное сокровище в ее бесполезной жизни. Девочка продолжала кричать «мама», и это слово разносилось по всей коммуналке, по всему двору, отражаясь слезами в глазах каждого, кто стал невольным свидетелем разлуки матери и ребенка.

— Ты что, Галь? — загульный алкоголик Иван замер на пороге, не найдя смелости пройти мимо стоящей на коленях женщины. — Лица на тебе нет… Голова болит что ли?

— У меня сегодня ребенка забрали… — прошептала Галина, медленно поднимаясь и машинально забирая из рук гостя бутылку с мутной красноватой жидкостью. — Я — мама, понимаешь?

Вошедший усмехнулся, хлопнув Галину по плечу и проходя в ее маленькую заросшую мусором комнатку. Он не понимал. Даже сама Галина этого не понимала, но продолжала врать себе. Осунувшись, женщина засеменила за ним, на ходу срывая с горлышка бутылки блестящую крышку. Она называла себя мамой.

========== Странная. ==========

Не помню, когда она появилась в моем дворе. Даже мои родители не помнят, соседи не хотят вспоминать, брезгливо отводя взгляды от посеревшего лица еще молодой женщины. Они спешат перейти улицу на другую сторону, чтобы она не привязалась к ним, выклянчивая монетку. Она была странной, эта Аня. Пила, побиралась по людям, не работала нигде, но почему-то всегда держалась обособленно от тех алкоголиков, что слонялись по нашему двору с утра до ночи. Не компанейская она какая-то и всегда такая задумчивая, вся в себе, кажется, совсем отстраненная от этого мира. И только тогда, когда Аню пробивало утреннее похмелье, она тянулась к людям, иногда изрядно доставая своей протянутой рукой, спрашивая на выпивку, без которой она, казалось, загнется прямо у тебя же на глазах. Люди шли на снисхождение: кто-то выделял ей мелочь, некоторые выносили еду, одежду. Женщина не бомжевала, нет, говорили, что она живет где-то в нашем районе в обшарпанной однушке с отцом-инвалидом. И все-таки выглядела она и вела себя так, будто у нее никогда и не было дома. Подзаборной алкашкой величали ее в нашем дворе, а те, кто были снисходительнее, прозвали просто Странной.