Тяжелое пальто глухо опадает на пол, а Николай удивленно вздыхает, когда Гуро совершенно без церемоний кладет ладони на его бедра и делает шаг вперед, прижимаясь вплотную и приникая губами к дрожащей беззвучным стоном шее.

- Яков Петрович… - тихий скулеж в такт пробежавшимся по плечам пальцам.

- Прекрати, - ворчит Яков, придержав дернувшегося как от оплеухи Николая и вновь прижимаясь губами к шее почти у плеча, расстегивая теперь и рубаху - Уж когда наедине можешь меня по имени называть? Или только по утрам в одной постели? - картинно вздыхает, отстранившись, облизнув пересохшие губы. Николай зеркалит его, горячечно вздохнув от воспоминания.

- Утром-то оно проще, Яков Петрович, - лукаво улыбается, наклонив к плечу голову, как заправская кокетка.

- Дерзишь, Коленька, - мурлычет бес в ответ, чувствуя вскипающее в груди восхищение. - Ох дерзишь. Нарвешься, яхонтовый.

Не сказать, что Николая пугает произнесенная ласковым, многообещающим тоном угроза. Куда ярче он реагирует на поддавшуюся-таки ловким пальцам рубашку, соскользнувшую с его плеч и оставившую его перед Яковом полуобнаженным.

Собирается смутиться, даже плечи розовеют под любующимся взглядом, но не успевает - сладко вздыхает в поцелуй, пытаясь провернуть такой же фокус с одеждой Якова. Не получается, и тому приходится помочь, лишая Николая столь желанных ему прикосновений, ласки, становящейся все непристойнее и слаще с каждым мновением.

За подаренную ласку Коля отплачивает втройне, со страстью и свойственным ему прилежанием - гладит, где может и смеет дотянуться, целует горячечно, словно боится что Яков ему снится и вот-вот исчезнет - губы, шея, плечи, каждый сантиметр кожи обожжен влажными теплыми поцелуями. Прижимая его, ласкового и податливого, к себе, трудно не думать о том, как хорошо бы было поставить его на колени, зарыться пятерней в глянцево-черные волосы, потянуть слегка, для остроты удовольствия… Губы у Гоголя мягкие, грешные, их и целовать сладко, и ласку их ощущать приятно. Он и сам все взгляды вниз кидает, но даже руками не смеет опуститься ниже кромки штанов. Под ребрами гладит, выцеловывая на груди узоры и иногда задирает голову, чтобы урвать поощрительный длинный поцелуй.

И снова взгляд вниз - даже кончики ушей вспыхивают багрянцем, - вверх, на Якова, и вот уже подрагивающие пальцы нетерпеливо расправляются с остатками одежды.

- Молодец, - мурлычет Гуро поощрительно, целуя Колю в шею и прихватывая зубами все еще пунцовую кромку уха. С губ срывается горячий довольный вздох, когда ладонь несмело, но плотно обхватывает налитую возбуждением плоть, когда пальцы изучающе ласкают по всей длине - и все это под музыку прерывистого, сбитого от возбуждения и желания дыхания Николая, недвусмысленно прижимающегося к бедру Якова, чтобы хоть немного ослабить собственное напряжение.

Пора в свои руки брать ситуацию, не требовать слишком многого, пусть и от старательного ученика. Поцеловать Коленьку в мягкие искусанные губы, погладить по вспотевшему виску, свободной рукой ловко расправляясь с его одеждой, приласкать, придержав дернувшиеся навстречу бедра, собрав с губ едва слышный протяжный стон.

Если и было у Николая какое-то беспокойство, то все забывается сейчас - и что Яким в соседней комнате, и что дверь не заперта, и что стены тонкие, а соседи любопытные.

Ноги путаются в ворохе сброшенной на пол одежды, а белая, расчерченная острым хребтом спина покрывается мурашками, когда Коля, послушный рукам Гуро, опирается локтями о жалобно скрипнувший стол.

- Почитаете мне? - усмехается Яков, прислонившись грудью к его спине, погладив по бедрам, губами прикоснувшись к шее. Перед Николаем россыпь смятых листков, исписанных чем-то явно стихотворным.

- Я вам лучше потом новое напишу, Яков Петрович, - на одном дыхании проговаривает Гоголь, двинув бедрами так откровенно и провокационно, что хваленому бесовскому терпению подходит конец.

- И почитаете? - упорствует Гуро, буквально из воздуха добыв флакон с тонко пахнущим маслом.

Не худшее применение его способностей, в конце концов.

- Всенепременно, - на последнем выдохе перед тем как замереть натянутой струной в руках Якова.

Через мгновение, конечно, расслабляется, вздыхает томно и тяжко, целует ладонь Гуро, прижавшуюся к губам, довольно мычит, когда Яков целует его в шею. Привыкает несколько минут, выгибаясь и оборачиваясь, чтобы найти губами губы и нырнуть в новый пьянящий поцелуй. Яков едва дышать может от обилия захлестывающих ощущений. Здесь и нежная податливость доверившегося любовника, и сладостно наивная ласка почти невинного юноши, и восхитительно жаркая теснота разгоряченного тела.

А привыкнув - двигается навстречу всем телом, одновременно захлебнувшись сладостно скулящим звуком и закрыв запястьем рот.

Яков заменяет его руку своей, давит на спину, чтоб прогнулся удобнее, чтобы каждое движение ощущалось полнее и ярче, и неспешно двигается вперед, раскрытой ладонью чувствуя сорвавшийся с мягких губ стон. И еще один. И еще.

Николай стонет и бормочет что-то бессвязное, подстраиваясь под задаваемый Яковом ритм, подмахивая ему бедрами, выгибаясь все сильнее и шире расставляя ноги, словно ему все мало, хоть самого уже трясет от избытка эмоций.

Ладони сминают в комок попавшие под руки бумаги, волосы метут по столешнице от каждого движения, спина вся взмокла, а плечи расцветились следами поцелуев, почти переходящих в укусы. Ритмичный, все убыстряющийся звук двух сталкивающихся обнаженных тел ничем не заглушить, а ладонь Якова на Колиных губах едва может скрыть и половину громкости его отчаянных, нуждающихся стонов.

Воздух становится тяжелым, сладким, насыщенным. Под веками рассыпаются искристые звезды, обещая скорую бездну наслаждения.

“Яша… Яша… Яшенька…” - можно услышать на каждом толчке, если отнять руку от приоткрытого рта. Впрочем стоит Якову немного увлечься, поглаживая так сладостно выстанывающие его имя губы, как Николай втягивает его пальцы в рот, горячим мокрым языком скользнув от подушечек к ладони. Мир на мгновение вспыхивает белизной - еще не финал, но его предвестие, и Гуро, забыв о контроле и тишине, стонет, в последнее мгновение успев заглушить громкий звук Николаю в шею.

От такого поощрения Коля глухо, разгоряченно ахает, не выпустив пальцев Якова из плена губ, и неумело, но старательно ласкает снова, иногда чуть задевая зубами - а у беса перед глазами проносится череда волнующих, бесстыдных фантазий.

- Хороший ты мой, - шепчет Яков, несдержано прикусывая острое плечо, оставляя там новую отметину. - Душа ты моя…

Николай под ним дрожит, балансируя на самой грани, почти беззвучно, заглушенными постанываниями умоляя Якова сделать что-нибудь с ним, для него, помочь, спасти. Каждое движение приносит ему острое удовольствие, заставляющее забывать, как дышать, но разрядки он достигает, едва только Яков опускает руку, чтобы приласкать тяжелый от переполняющего желания член, горячий и пульсирующий в ладони.

С распахнувшихся от наслаждения губ не срывается ни единого звука, пока Коля долго выплескивается Якову в ладонь, вцепившись в столешницу так, что белеют костяшки, зато мгновением позже он стонет так громко, обессиленно и сладко, что, наверное, даже на улице сейчас кто-нибудь да догадался, что произошло в маленькой, плохо протопленной гостиной. А затем, обернувшись, едва слышно постанывает в поцелуй - прекраснейшие звуки! - пока Яков подводит к вершине себя, жемчужным семенем украсив белую поясницу.

В недвижной, ленивой тишине, наполненной истомой и удовлетворением, особенно ощущается промозглость и легкая сырость, обитающие в комнатах.

- Собирайся, душа моя, со мной поедешь, - успевает вставить Яков между поцелуями, между тяжелыми, жаркими выдохами Николая, сцеловывая с его губ невнятное согласие. - Поторопись, - касается губами теплого лба, замирая и переводя дыхание, позволяя себе улыбнуться своим мыслям. Приворожил Тёмный, как ни одна ведьма, как пить дать приворожил.