Таким образом, движение со скоростями «от 8 до 11¹/₄ узла», а преимущественно около 9 уз, оценивалось В.И. Антипиным как «почти полный» ход. Разумеется, 28-летний прапорщик, вчерашний техник губернского земства, попавший на флот с началом войны, а на «Орле» распоряжавшийся в кормовых котельных отделениях (№ 3 и 4), ориентировался исключительно по давлению пара в котлах (причем оперировал величинами, отличавшимися от спецификационных, так как по спецификации «наибольшее рабочее давление в котлах 21 кил[ограмм] на кв[адратный] сант[иметр]»[17] [18], т. е. около 300 фунтов на квадратный дюйм), что никак нельзя признать достаточным для определения скорости. Соответственно и все другие оценки этого параметра чинами котельной, равно как и машинной, команды имеют ограниченное значение: их трудно соотнести с действительной скоростью корабля.

Примечательно, что возможность увеличения скорости не согласуется с показаниями И.И. Парфенова, от 8 февраля 1906 года, о состоянии машинной команды: «Потери машинистов и кочегаров убитыми и раненными в машинных и кочегарных отделениях не было, но все люди были сильно переутомлены, так как никто не имел отдыха за 1¹/₂ сутки при непрерывной усиленной работе и постоянном нервном напряжении. Кроме того, от дыма от пожаров, попадавшего в машинные и кочегарные отделения, сильно разъедало глаза, и многие угорали, а от ядовитых газов, спускавшихся в машинные отделения вместе с сыпавшимися осколками снарядов, некоторые испытывали отравление газами, выражавшееся в рвоте. На переутомление команды немало действовала также температура в машинных отделениях: от 42 до 44 °R (52–55 °C. – Р.К.) в самом прохладном месте. При этом надо заметить, что в бой вступили с надорванными силами от продолжительного перехода»3.

Правда, и сам И.И. Парфенов отдал дань оптимистическим оценкам достижимой скорости. По его словам: «Так как часть моих записок была сожжена на брон[еносце] “Орел”, а другая часть пропала вместе с моими вещами, то ответить, основываясь на цифровых практических данных, какой ход мог дать броненосец в момент сдачи, я не могу. Принимая в соображение качество угля, а также, что подводная часть давно не красилась в доке, что котлы были 1 у сутки под большим ходом и, наконец, все люди были переутомлены, я считаю, что в течение первых 6 часов, пока хватило бы отборного угля, можно было бы развить скорость до 16 узлов, а потом не более 14–15»[19]. Однако, по нашим оценкам, указанные И.И. Парфеновым значения следует уменьшить, как минимум, на 0,7–1 уз[20].

Определенный разброс существует и в отношении хронометража событий. Моменты времени указываются разные. Так, по словам старшего офицера «Орла», капитана 2 ранга К.Л. Шведе, «Бородино» погиб около 19 ч 12 мин, перестрелка же с японцами прекратилась примерно в 19 ч 35 мин, с наступлением темноты, после чего начались атаки японских миноносцев. Заход солнца К.Л. Шведе относит к 19 ч 30 мин. Между тем, Н.Г. Лишин утверждал, что бой завершился около 19 ч 15 мин и тогда же заходило солнце, а японские миноносцы показались примерно в 19 ч 45 мин. Н.И. Небогатов также показывал, что окончание боя и заход солнца имели место около 19 ч 15 мин, но к этому же времени относит и появление японских миноносцев[21].

Нет единства и в описании обстоятельств сдачи кораблей японцам 15 мая. В частности, К.Л. Шведе указывал, что машину «Орла» остановили «некоторое время спустя» после 10 ч 38 мин, когда на «Императоре Николае I» был поднят сигнал о сдаче. По словам И.И. Парфенова, это произошло ровно в 11 ч утра, а вот младший врач А.П. Авроров показывал, что лишь «около 12 час[ов] дня выяснились подавляющие силы неприятеля», и лишь затем «началась стрельба», завершившаяся сдачей[22].

Несомненно, подобные разночтения в показаниях «орловцев» и других моряков объясняются тем, что все они не имели возможности фиксировать точные моменты времени, а спустя несколько недель, тем более месяцев, память уже подводила не только при попытках эти моменты указать, но и при определении последовательности событий. Особенно сильно должно было сказываться на запоминании состояние моряков: многие из офицеров «Орла» уже в начале боя получили ранения. Так, ранен в лицо и контужен был К.Л. Шведе, несколько раз ранен и контужен Ф.П. Шамшев, ранен князь Я.К. Туманов, серьезно ранены в голову Л.В. Ларионов, К.П. Славянский, а Г.М. Рюмин писал, что с 3 часов дня, после ранения, у него «все перепуталось, и я чувствовал только сильную боль в спине и страшное желание заснуть». Кроме того, сказывалась и необыкновенная нагрузка на психику. Так, старший офицер крейсера «Олег», капитан 2 ранга С.А. Посохов, спустя много лет писал о «том высоком напряжении нервной системы, которая проявилась <Так!> у нас у всех после боя и выразилась в слуховой и зрительной галлюцинациях»[23]. Но «Олег» не подвергался столь интенсивному расстрелу как «Орел», поэтому определенные проблемы с восприятием происходящего у офицеров броненосца могли проявиться и ранее – во время боя.

В связи с этим заслуживают внимания показания старшего минного офицера «Орла», лейтенанта И.Н. Никанова, на допросе 10 марта 1906 года признавшего, что получив «минут через 20» после начала боя контузию, он дальнейшее помнит «лишь с трудом, отдельными эпизодами, без ясной связи одного с другим» и не может «отвечать, в каком порядке одно следовало за другим»[24]. Едва ли другие раненные офицеры броненосца находились в лучшем состоянии, что некоторые из них и признают. Недаром во время суда психиатр Яновский отмечал, что С.Я. Павлинов, Ф.П. Шамшев, К.Л. Шведе имели контузии и находились 14–15 мая в «ненормальном состоянии»[25].

С другой стороны, показания офицеров «Орла» Следственной комиссии и более поздние воспоминания трудно назвать индивидуальными. Прежде всего, потому что в японском плену офицеры много общались, обменивались впечатлениями, даже совместно работали над описанием боя, о чем говорит, в частности, название записок лейтенанта С.Я. Павлинова. Сказался, видимо, и доклад В.П. Костенко об итогах боя, прочитанный собранию офицеров в августе 1905 года в Киото, во время которого докладчика «поддержали офицеры “Орла”, в особенности Славянский и Щербачев»[26].

Сличение показаний некоторых лиц подтверждает их сходность, которую трудно объяснить, учитывая несинхронность наблюдения происходившего: они находились в разных местах корабля, занимались разными делами. В частности, легко согласиться с тем, что лейтенант К.П. Славянский, стоявший на вахте с 12 ч 00 мин 14 мая вместе с мичманом О.А. Щербачевым, излагает последующие события едва ли не теми же словами, что и О.А. Щербачев. Однако весьма близки их показания, например, и относительно событий, предшествовавших совместной вахте. Нельзя не отметить и схожесть этих показаний с «записками» С.Я. Павлинова. Между тем, сравнение перечисленных документов с записками лейтенанта Л.В. Ларионова, видимо, основанными на дневниковых записях, показывает, что младший штурман корабля, находившийся перед боем, по сути дела, в тех же местах, что и К.П. Славянский с О.А. Щербачевым, излагает события несколько иначе.

Видимо, неоднократный обмен мнениями, совместное обсуждение произошедшего 14–15 мая до известной степени повлияли на формирование у многих офицеров некой усредненной картины событий. И впоследствии, придаче показаний, они, несомненно, не только, а возможно, и не столько излагали то, что видели своими глазами, сколько рисовали образ произошедшего, сформировавшийся в их сознании после общения с сослуживцами. Поэтому их показания нуждаются в тщательном анализе. Впрочем, учитывая, что во многих случаях офицеры не указывают, где именно в тот или иной момент находились, что делали, оценить достоверность показаний, прежде всего в отношении тех событий, которые не затрагивали их непосредственно, крайне трудно.