– С какого гребешка?
– Ну, под перевалом.
Я задумался. По правде говоря, с него никуда не хотелось лететь.
– Налево, по‑моему, чуть менее круто.
– Правильно. Но зато слева такой бергшрунд! По мне лучше в него не заглядывать
– А что, справа трещин нет в леднике?
– Да есть‑то они там есть, только не такие страшные.
Я засмеялся. Он тоже.
– Надо предупреждать заранее. – сказал я. – В тумане никакого бергшрунда не было видно. Вдруг бы не туда полетели, что тогда?
– Да боялся я напугать вас!
– Это бергшрундом‑то? А остальным не пронять?
Мы совсем развеселились. Я понял, к чему он затеял этот разговор. К нам приблизились девушки.
– Что тут у вас? – спросила Аля
– Ничего, ответил Дьяков.
Однако Аля заметила, как он подмигнул мне.
– Так‑таки ничего?
– Ничего. А ты что подумала?
Мы расхохотались.
– Сами смеются, а другим не дают. Ну и не надо.
Она устало махнула рукой.
– Подожди, Аля. Достань палатку.
– Палатка у Саши.
– Тем лучше. Стели́те вдвоем.
До сих пор с моим примусом не бывало хлопот, но сейчас он упорно не разгорался. Каналы оказались забиты грязью. В лагере мы процедили бензин через вату, но, видно, этого было недостаточно. Зато прочищенный примус разгорелся вовсю и мы поставили его вместе с другим во вторую палатку, чтоб на ветру не расходовать лишний бензин. Палатка наполнилась уютным гудением. Борис остался смотреть.
Прежде всего мне надо было сменить носки. Отсыревшие я разложил на прогретых камнях, придавив другими камнями, поменьше. Решить, что надо сделать еще, было не просто. Мысли разбредались – теперь ничто не сдерживало их, – и вещи, которые минуту назад находились в руках, пропадали, и я подолгу искал пропажу, если не забывал по пути, что ищу. Время шло. Голод то и дело напоминал о себе, но обеда все не было. Захватив аппарат, я полез вверх.
Со скалы было видно все разом. Движение в лагере казалось небыстрым, но все же заметным; кое‑кто загорал, спрятавшись за камнями от ветра. В глубине лежало бирюзовое озеро, и ледники, обтекавшие его, сверкали на солнце. Справа от лагеря был маленький снежник, а много дальше, за ледовым потоком, поднимались вершины, к которым я не успел привыкнуть, как в первое время, придя в Адыр-Су, не мог освоиться с Уллу-Тау.
Местия обрывалась стеной, над которой мы утром двигались к туру. Туман тогда скрывал высоту отвеса, а в нем было метров пятьсот. Но стены, на которых не держался снег, и скальные гребни, даже такой огромный, как у Тихтенгена, не подавляли льда, – столько было его в карах и языках. Зато трава выглядела более чем скромно, и теперь я уже не понимал, что меня поразило в ней на перевале Грановского.
Ветер отогнал льдины от берега. В лагере он тоже трепал все, что мог, но особенно сильно – палатки. Тенты дрожали, морщились, хлопали и вдруг, поймав ветер, напрягались, как паруса. Только одну палатку не морщило даже под шквалом. Кто‑то здорово поставил ее, точно специально наперекор стихии, и это тоже было красиво и тоже удачно входило в фильм.
Завод в киноаппарате кончился. Я опустил его, накручивая пружину. Взгляд случайно скользнул вбок вдоль камней. Под одним из них укрылись двое. Девушка лежала на спальном мешке, а парень сидел сбоку, привалившись к ее согнутым в коленях ногам. Я понимал, что они отошли не затем, чтоб на них смотрели, и все‑таки смотрел, пригвожденный к месту мыслью о том, какого мне черта понадобилось два дня назад добровольно уйти без жены.
Обед еще не был готов. Я забрался в палатку, но едва только вытянулся на своем спальном мешке, как явился Борис. Я понял, что зря заглянул в другую палатку.
– Теперь твоя очередь, – сказал он, давая понять, что не отстанет.
Я не мог отбиваться – рядом спали. Борис это тотчас смекнул.
– Слушай, – громко зашипел он, – в конце концов кто‑то должен следить за примусами. А я тоже устал. И так раньше всех на ногах…
Дальше не было смысла слушать. Он действительно встал раньше всех разогревать какао перед Местией, а, главное, он уже не давал мне покоя, будь он проклят, и с ним – все те, кто не может примус разжечь.
– Черт с тобой, отвяжись, – зло сказал я, выбираясь из палатки.
Борис не обиделся. Впрочем, я и не думал, что он огрызнется. Он с наслаждением вытянулся на моем месте – точь‑в‑точь, как я перед тем.
Я открыл вход в другую палатку как раз вовремя. Один из примусов полыхал открытым огнем. Еще немного и палатка, наверное, вспыхнула бы. Я бросился к рукавице, снял кастрюлю и выставил примус вон. Теперь нужен был ключ, чтоб заткнуть самый факел. На вентиле его не оказалось. Я метнулся в палатку и выхватил ключ из другого примуса. Слава богу, он сразу наделся на вентиль. Рыжий факел потух.
– Ну, Борис, – крикнул я, – еще бы немного – и палатка сгорела бы!
Борис еще не заснул.
– Вот видишь, надо было сразу соглашаться.
Он и впрямь так подумал. Не сгорела палатка – и ладно. Не его дело, что могла и взорваться – не то, что сгореть. Будто не ему полагалось следить за этим примусом. Я подошел к палатке, заставил Бориса взглянуть на меня и сказал:
– А ну, вылезай!
Обед доваривали на одном примусе. С испортившимся ничего не удавалось поделать. Впопыхах я так плотно завинтил раскаленный вентиль, что теперь его невозможно было открыть. До конца похода оставалась надежда лишь на один примус – на мой.
Мы рано легли спать. Ущелье Башиль уже было затянуто облаками. Однако в палатке не чувствовалось сырости, и потому не хотелось просто так засыпать. Я подумал о Лене, каково ей одной, но представил не ее, а Сашу и подъем на ледник Адыр-Су, Сашины глаза и рот, судорожно хватавший воздух, и, наконец, самое худшее – что ей уже нечем помочь. Лена была не сильнее Саши. Значит, такое могло случиться и с ней. Я постарался вспомнить, что Лене сказали на медосмотре. Ее приняла доктор, та самая, которая шла с нами до ледника. Я тоже в свое время попал на осмотр к ней, и потому легко мог представить, как она выглядела за работой. Она выслушала Лену, измерила давление до и после двадцати приседаний и, не сказав ни слова, отложила карточку в сторону, как и в тот раз, когда принимала меня. Пожалуй, она была слишком привлекательной женщиной, чтобы могла казаться хорошим врачом, но работала все же серьезно. Лена решила, что ее отводят, и спросила об этом; врач сказала, что допускает ее к восхождениям, и удивилась, почему Лена подумала иное. В это время вошел другой врач – мужчина. Позже выяснилось, что оба врача – муж и жена, но когда Лена рассказывала о них, это не было нам известно. Да если бы и было, это не изменило бы моего к нему отношения. Его лицо с первого взгляда вызвало антипатию, особенно глаза, выцветшие и вкрадчивые.
Лена ответила, что вот, мол, она, тридцатидвухлетняя дура, решила заняться альпинизмом. Врач возразила:
– Ну и что же? Вы здоровы. Пожалуй, плохо тренированы, только и всего.
Она ответила, как считала нужным по сути дела. Зато мужчина сразу повернул наоборот.
– Что вы, неужели вам тридцать два года? Я бы никогда не подумал.
Я знал, что он не мог так подумать, и знал также, что он подумал на самом деле, особенно если у Лены еще была открыта грудь. Безусловно, этот тип, не стесняясь жены, разглядывал Лену, в точности зная, что жена не осадит его сейчас. Не устроит скандал даже после приема, потому что любит его и при этом, вопреки очевидности, боится признать мужа прохвостом и хамом. Ей еще только предстояло узнать, что осаживать его надо пощечиной, поскольку другое не сможет охладить слишком острый «профессиональный» интерес.
Понемногу я начал успокаиваться. Должно быть, на поддержку уже приходил сон. Я подумал, что Лена, скорее всего, спит, – ей всегда хорошо спалось; она ворчала, если я ей мешал, и безропотно поднималась только к Танюшке; я‑то редко слыхал ее плач. Лене было труднее, чем мне, бороться со сном. Я злился, что он крадет жизнь и сознание, а Лена погружалась в него, словно в родную стихию, и позволяла ему овладевать собой так полно, как я еще ни разу не овладевал ей. Но на этот раз я не ревновал ко сну. Выспаться было слишком важно. Чтобы мы оба отдохнули, – она и я.
