Я прислушался. В тишине проступило что‑то новое. Как если бы остановились часы. Однако мои продолжали идти. Я прислушался снова и взглянул на соседнюю кровать. Книга лежала на одеяле. Лена спала. Волосы у нее почти не сбились. Грудь чуть заметно приподнималась под свитером и опадала, но вдох и выдох не были слышны. Свитер доходил до бедер и вместе с брюками подчеркивал контуры ног.

Первое время меня сдерживало, что Лена спит; затем желание изменилось, не утратив своей остроты. Ни в каком другом состоянии я лучше не сознавал, насколько она женщина, и все же мог не трогать ее, смотреть и не трогать – смотреть в это время было важней. Потом – в темноте ли, при свете – она уже не проникала вот так, и облик постепенно ускользал из сознания, потому что вместо всего ее тела ощущалась одна его женская суть. Дальше незачем становилось помнить, с кем ты – с той ли, кто тебя вызвал, или с другой. Суть была одинакова в каждом теле, и каждое, когда ты доказывал обладание, вводило тебя в весь женский пол. Природа строго следила за этим. Оттого и правильный выбор не кончался влечением к одной. Мы могли лишь желать себе единения, а от тяги к другим это не избавляло. И однако, кого бы ни вспомнить, я не жалел о верности Лене. Да и большего воздействия, проникновения все равно не бывало ни с чьей стороны.

Мы шли в нижний лагерь. Впереди по тропе вспыхивали и гасли огоньки фонарей. Изредка нам подсвечивали сзади, и тени кидались от сосны к сосне, пока темная фигура вслед за конусом света не обгоняла нас.

За поворотом тропа стала совсем неровной. Я полез было в карман, но Лена молча затолкнула фонарик обратно. Мы пошли медленней. Над кронами можно было различить облака и кое‑где звезды. Лена сказала:

– Знаешь, пока я тебя ждала, меня приглашали в «Джайлык».

– Кто? Ваши ребята?

– Нет, один, по‑моему, из твоих.

– Который приходил за пластырем?

– Нет.

– Да, – подумал я, – этот не мог. И Борис был со мной. Значит, Ахмет старался использовать мое отсутствие.

– Но ты‑то отделала его?

– Да. Я разозлилась.

– А другого?

– Первого, хочешь сказать. И его.

Ей самой – не только мне – было приятно, что она так ответила.

– Умница, так и надо, – сказал я, улыбаясь и шагая наперерез.

Она не успела остановиться, и когда я вдобавок притянул ее к себе, лица коснулись, и по моей щеке быстро чиркнули ресницы.

На деревьях, окружавших поляну, играли отблески пламени. Издали были видны горящие в костре стволы и сгрудившаяся вокруг людская масса. Слышалась песня, но какая, сначала нельзя было разобрать. Потом стало ясно, что там наперебой пели несколько песен. Мы обошли костер. Люди без дела слонялись между кучками крикунов и разговаривали в полный голос – иначе было не слышно. Но для чего здесь устроили сборище, видно, мало кто понимал.

– Как считаешь, вроде бы незачем оставаться, – сказал я.

– Еще бы, конечно.

Мы отошли к опушке, однако вернулись, вспомнив, что не набрали воды. Поверхность ручья была не видна, но она, пожалуй, угадывалась благодаря совершенно однородной черноте. Пузырьки в горлышке фляги все булькали, а руку уже ломило от холода. Ручей выбивался откуда‑то из‑под скалы. В «Уллу-Тау» такого не было, и нам нравилось брать воду не в Адыр-Су, а здесь.

– Готово, – сказал я, завинтив флягу.

Мы посмотрели назад. Вокруг костра метались фантастические тени. Издали он был хорош – не хуже, чем всегда.

За поворотом дороги не стало слышно голосов. Рядом глухо рокотала ближняя протока Адыр-Су. Здесь было светлей, чем в лесу, и впереди, чуть поблескивая снегами, заметная даже в ночи, высилась гигантская стена Уллу-Тау.

Мы двигались молча, нащупывая дорогу ногами, не отрывая глаз от стены. На другое можно было насмотреться и дома. Но не на это. Иначе мы бы и не приехали сюда.

В комнате показалось прохладно. Я запер дверь. Занавески на окнах уже были задернуты, но Лене понадобилось, чтобы я еще выключил свет. Она как раз подняла свитер до груди, да так и остановилась, заметив, что я медлю. Я ждал.

– Ну, что же ты? – рассердилась она.

Свет погас, и Лена вновь зашуршала одеждой. Я в точности мог сказать, когда и что именно она снимает, но это уже не имело значения. Все было известно наперед.

Слегка отстранившись от нее, я какое‑то время лежал, не шевелясь. В голове было пусто и ясно. Ничего неожиданного не случилось. И ничто долгожданное не пришло. Что ощущала Лена, я знал не больше обычного. Она лишь сонно пробормотала: «Погладь меня…» и смолкла.

Глаза слипались, но их кое‑как удавалось открывать. Я гладил Лену. Она спала, но ей все равно было приятно, – это я знал. Собственно, нравилось баюкать и мне, только в узкой кровати это утомляло. Однако пришла моя очередь потерпеть. Это было не так уже трудно. Ну, а ей во что обходились уступки мне?

Сначала я не хотел доискиваться, но голос внутри меня не умолкал. Видно, это имело значение, и я было принялся думать, но мысли уже начали путаться, и я почти ничего не сказал.

Лена знала, что накануне выхода я не любил оставаться один. Но на этот раз я был слишком занят и почти не замечал ее. Все, что в лагерях доставалось участникам, могло стать годным лишь при условии, что ты сам приведешь это в порядок, а сегодня это надо было сделать за двоих. Слава богу, хоть трикони у нас с Леной были новыми. Их, правда, очень не хотели давать.

Лишь к вечеру я уложил рюкзак и с тяжелым чувством отошел взглянуть на него. Рюкзак возвышался в углу, как готовый к переноске надгробный памятник. Он и весил, наверно, не меньше. Впрочем, я с самого начала не сомневался, что будет так. Но после ужина решил о нем больше не думать.

С террасы доносилась негромкая музыка. Это не было радио, и мы с Леной вышли взглянуть, кто играл. Во дворе становилось темней и темней по мере того, как люди, вылезавшие на музыку, гасили в комнатах свет. Однако на террасе главного здания света хватало. Вокруг двух музыкантов быстро густела толпа. Слушать было приятно. Играли хорошо и притом что‑то невероятно знакомое, но что – я никак не мог угадать Аккордеонист со светлыми усами и баками в черноморском стиле, несмотря на значок второй ступени, выглядел соблазнителем невысокого разбора. До гитариста, стриженного под Жерара Филиппа, ему было далеко. Оба парня сидели хмурые, но это не мешало им поглядывать на девушек, стоявших в кругу.

– Черти, где пропадали? – прогудело у самого уха.

Я обернулся. Рита просунула голову между Леной и мной. Это было в ее манере. Я ответил толчком в плечо. Рита притворно захныкала.

– Брось, сказал я. – Лучше скажи, где эти деятели раньше играли? Я уже вроде как слышал их.

– Здесь вот и слышал. Только по записи. В прошлом году с ними еще и трубач был.

– А-а. Теперь ясно, чего не хватало. Не мог узнать без трубы.

– Рит, а что они злятся? – спросила Лена. – Что их, заставляют играть?

– Да, их заставишь – в первый раз за год вылезли. И в последний. Разругались с Поленовым. Завтра им уезжать.

– А в чем дело?

– Точно никто не знает. Поленов задел, а они взяли и написали заявления об уходе. Тоже придумали, умники. А у Владьки и жена работает здесь.

– У этого, – уверено подумал о гитаристе.

– Вот у него. – Рита показала туда же. – Теперь и Нинке из‑за него с места срываться. А они тут рассчитывали пробыть весь сезон.

– А жена у него инструктор? – спросила Лена.

– Нет, она в столовой.

– Значит, беленькая, с альпинистским значком?

– Откуда ты знаешь?

– Ниоткуда не знаю, сказал я. – Просто смотрел на нее и думал, для чего она так старается, чтобы не приставали? С виду хорошенькая, не стерва, а так шваркает с подноса тарелки, что при мне у нее никто добавки не попросил.

– А без добавки не стоит приволакиваться?

– Само собой. Будь она только альпинистка – другое дело. Но раз она официантка, и в ее распоряжении жратва, любой голодный сообразит, что дело нестоящее, и никакой жалости у нее нет. Даже если не слышать о муже.