– Скучаешь по Анечке? – Она корчит жалобную рожицу. – Вы ведь с ней так сдружились. Наверное, и домой друг к другу ходили?

– Нет.

– Тогда, наверное, в отеле номер снимали?

– Ты дура? – не выдерживаю я.

Вера смотрит в камеру Паши, поворачивается ко мне и странно улыбается.

– Паш, все готово?

Он кивает и кричит:

– Пацаны, тащите ее в коридор!

В класс заходят одиннадцатиклассники. Я не знаю их имен, не знаю, кто они и что вообще здесь делают. Я успеваю лишь подскочить со стула и взять рюкзак, но сбежать не удается. Вера хватает меня за запястье и выкручивает его. Я стискиваю зубы.

– Пусти! – говорю я и бью ее рюкзаком по колену.

– Она меня бьет, Паша! – визжит Вера.

– Быстрее! – командует он.

Старшеклассники окружают меня, хватают за руки и за ноги и тащат в коридор. Я брыкаюсь, но что может сделать одна девчонка против нескольких здоровых ребят?

– Бросьте ее, – приказывает Вера.

Я падаю спиной на холодный пол. Нельзя показывать, что мне больно. Я встаю и отряхиваюсь. Нельзя быть слабой.

– Посмотрите все! – Вера тычет пальцем в мою сторону. Все оборачиваются на ее звонкий голос. Собирается толпа. – Эта девка – лесбиянка! Она чуть не совратила одноклассницу у нас на глазах.

Кто-то из толпы вторит ей. До меня доносится смех. Я шагаю вперед, чтобы дотянуться до Веры и заткнуть ее поганый рот, но старшеклассники обступают меня, не подпуская к ней.

– Заткнись, Вера! – требую я. – Мы просто дружили. Знаешь, что такое женская дружба?

Меня трясет, я сжимаю кулаки. От Ани у меня осталась только наша дружба, а теперь эта стерва обвешивает ее грязными слухами.

– Ее не существует, – парирует Вера.

– Похоже, она еще и феминистка, – добавляет Паша.

– Дебил, ты хоть знаешь, что такое феминизм? – огрызаюсь я.

Вера смеется и подходит ближе.

– Я слышала, что у феминисток небритые подмышки. – Она ухмыляется, дерзко глядя на меня. – Мальчики, поможете проверить?

Меня хватают за руки и плечи. Сопротивляться бесполезно, они сильнее меня.

– Не делай этого, – предупреждаю я.

Вера резко дергает кофту. Она распахивается, предоставляя взору мой дешевый тряпочный лифчик.

– Отличный ракурс, – говорит Паша, снимая меня на камеру.

Я извиваюсь как гусеница, но Вере удается спустить кофту до локтей. Ее ждет разочарование: я одержима чистотой тела и бреюсь каждое утро.

– Какая-то она неправильная феминистка, – жалуется Вера.

Паша машет рукой, и меня отпускают. Я натягиваю кофту, поворачиваюсь к камере спиной и застегиваю пуговицы. Руки дрожат, петельки соскальзывают. Сосредоточься.

– Что это было? – Я подхожу к Паше и Вере. На нас все еще пялятся, поэтому я не размахиваю кулаками. В этот раз мне нельзя вылететь из школы.

– Да просто пранк, – говорит Паша.

Вера неестественно смеется и обнимает меня за плечи.

– Прости, лапочка. Нужно было жестко разыграть кого-то. Мы исследуем тему пранков, – щебечет она.

Я толкаю Веру в солнечное сплетение. Делаю это намеренно, чтобы она знала: ей тоже может быть больно. Вера прикрывает ушибленное место, чуть сгорбившись.

– Ой, Инна Игнатьевна, – пищит она, а в ее глазах появляется радость.

Классная руководительница идет к нам с еще несколькими учителями. Она окидывает меня презрительным взглядом, будто во всей школе только я отпетая хулиганка.

– Долохова, иди в класс, – требует она.

У Акулы есть власть, а против нее один человек бессилен.

Я убеждаю себя, что этот глупый розыгрыш не навредит мне больше, чем уже навредил, и пытаюсь успокоиться. Я ничего не расскажу Тарасу, у него и так полно проблем. Вся надежда на Дарью. Ее работа – сама по себе унижение. И как она справляется с этим каждый день?

Мне хватило одного пранка. Если они выкинут что-то подобное еще раз, я снова окажусь на грани срыва…

Я звоню Дарье.

– Что-то случилось, милая? – спрашивает она слишком ласковым голосом.

– На работе?

– Почти. Не смогу долго говорить, поэтому выкладывай, – рядом с ней раздается мужской смех.

Я набираю в руку горстку семечек. Когда хочется отвлечься, щелкаю по одной и сосредотачиваюсь на очистке.

– Эти придурки засняли видео. Сказали, ради пранка.

– А что там было?

– С меня стянули кофту.

– Ты была без лифчика?

– Нет. – Я вздыхаю и прикрываю глаза.

– Вот сволочи! Зла на них нет, – тараторит Дарья. – Позвони мне в пятницу, ладно? У меня должен быть выходной.

– Хорошо.

Мне не нравится, когда мое тело рассматривают чужие люди. Оно не должно быть предметом общественных споров.

Я сплевываю кожуру семечки на тарелку и кутаюсь в плед. Бабушка мерзнет из-за плохого кровообращения, поэтому время от времени я скупаю дешевые одеяла, подкладываю ей грелки с горячей водой, а иногда мы и вовсе спим вместе.

Перед сном я вешаю на стул черную водолазку с плотно прилегающим к горлу воротником. Если пранкеры снова решат сделать из меня школьное посмешище, у них не получится так легко меня раздеть.

Охранник странно смотрит на меня. Их двое, и работают они посменно: один молодой, недавно вернувшийся из армии, а второй – пенсионер. Сегодня на посту «солдатик».

– У меня что-то на лице? – спрашиваю я.

– Нет. – Он отводит взгляд, а потом добавляет: – Кто-то залил видео с тобой на YouTube. Будь осторожнее.

Я окидываю охранника странным взглядом и иду к лестнице. Он никогда не обращал на меня внимания, с чего вдруг такая забота? И нужно ли ему верить? Может, он меня с кем-то перепутал?

Кабинет химии на третьем этаже, и я шагаю через две ступеньки, чтобы успеть до звонка. Сверху и снизу эхом раздаются голоса.

– Это же она? Та девчонка с видео?

– Как вообще одной бабе может нравиться другая баба?

Женские голоса смешиваются в единый коктейль из яда и желчи. Мужские появляются реже, но говорят жестче:

– Они все такие, эти лесбухи-феминистки. Давайте ее отмутузим по-мужски, пусть узнает, что такое сломанные ребра. А че, у нас же равноправие!

Кто-то хватает меня за плечо, но я выворачиваюсь и иду на третий этаж. У класса стоит Вера, болтая с подружками и подпиливая ногти. Они с Пашкой – лживые суки. Теперь видео со мной посмотрит вся школа. Я прохожу мимо, ощущая на себе презрительные взгляды подружек Веры, и захожу в кабинет. Одноклассники оборачиваются и беззастенчиво пялятся на меня, как на странный экспонат в музее. В висках пульсирует, в ушах шумит. От стыда жар приливает к щекам.

– Я думал, что у лесб нет сисек и подмыхи волосатые. А у нее вродь с этим все нормально. Слышь, Тина, ты случаем пол сменить не хошь? – ухмыляется Леха.

– Заткнись, придурок. – Я прохожу мимо и бью его кулаком в плечо.

Леха потирает ушибленное место, а ухмылка все не исчезает с его лица.

Ульяна, сидящая рядом, морщится, берет вещи и пересаживается за другую парту. Почему она не сделала этого до того, как я пришла? Решила прилюдно отречься от меня?

– В нашей стране таким, как ты, не место. Так что даже не дыши в мою сторону, – громко заявляет она.

Я смотрю на Ульяну. Она вдруг кажется мне чужой. Ее огромные очки, растрепанные волосы и губы, сжатые в тонкую линию, – все это я будто вижу впервые.

– Ну и иди к черту, – отвечаю я.

Ульяна закатывает глаза и поворачивается ко мне спиной.

Мы сидели вместе целый год. Иногда общались, давали друг другу ручки и листочки, если что-то заканчивалось. Почему теперь она против меня? Сердце неприятно ноет: Ульяна никогда не была мне подругой, какой смысл теперь обижаться на нее? Я сама виновата, что не разглядела в ней червоточину.

Я много слышала о феминистках, но никогда не задумывалась, что они чувствуют, когда их травят. Взгляды, полные отвращения, заставили меня задуматься: в чем моя ошибка? Что я делаю не так? Почему меня травят, хотя я никому не причиняла зла?