— Бери-ка эти древности и спускайся, — скомандовала Маша. — Что ты говоришь? Кто там кому кем приходился? И вообще, суп готов… Наливать?

— Еще спрашиваешь! — Бросив тетрадки, Павел кубарем скатился к столу.

Маша разлила по тарелкам суп. Павел, потрясая ложкой, как флагом, с подъемом произнес:

— Совместное приготовление пищи укрепляет брак и улучшает климат в семье!

— За что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха? — рассмеялась Маша.

— Ты прирожденный повар!

— А ты еще говорил, что я прирожденная одалиска… — Маша провокационно пошевелила плечиком.

— И продолжаю это утверждать. Одно другому не мешает… — работая ложкой, заверил ее супруг.

Трапеза удалась на славу.

Прихлебывая чай, Маша заметила:

— Стихи ты читаешь тонко и одухотворенно. А что с прозой, в особенности мемуарной?

— Пусть не ползает муха сомненья по блюду твоего разума! — завернул Павел и, отставив кружку с чаем, полез на стремянку. — Ох ты… да тут пошло по-французски! И бледно очень. — Он замолчал, шевеля губами. — Знаешь, понятные слова тоже есть! Эх, где наша не пропадала, попробую разобрать. За стиль не ручаюсь, но постараюсь соответствовать.

Усевшись поудобнее на верхней ступеньке и разложив на коленях листки, он начал читать другую тетрадь. Маша уютно устроилась в кресле. Слушая, она рисовала на листе бумаги квадратики и треугольнички, что-то отмечая. Иногда она просила Павла перечитать некоторые места и задумчиво подпирала рукой подбородок.

— Там, кажется, еще одна тетрадка была, потолще! — в азарте воскликнула Маша через час, когда Павел умолк. — Спускайся! С чемоданом! — И, когда Павел спустился с ним вниз, нетерпеливо завладела фанерным кладом.

Раскрыв чемодан, она ухватила самую толстую тетрадь и потянула за краешек. Видимо, ее никто раньше не брал в руки. Страницы слиплись, и края тетрадки неровно разбухли. Маша осторожно поддела ногтем рыхлый обрез и попыталась разлепить страницы. Павел помогал ей, придерживая руками утолки переплета. Похоже на старинный дневник! Неожиданно тетрадь выскользнула у них из рук и шлепнулась торцом вниз. Обложка разошлась, открыв внутренность с вырезанным посередине, в толще листов, углублением. Оттуда выпал небольшой мешочек из темной ткани.

— Ух-х-х ты… это не дневник вовсе, это тайник… — оторопел Павел.

— Что-о-о это? — Маша осторожно подняла мешочек с полу, поднесла поближе к глазам и даже зачем-то понюхала. Павел наклонился к мешочку и тоже понюхал. Мешочек пахнул пылью и чем-то неизвестным, таинственным.

— Подожди-ка… что его нюхать-то… — Маша положила находку на стол и осторожно потянула за тесьму. Перевернула, вытряхивая на салфетку содержимое. Из мешочка выскользнул необычный по форме предмет. Тускло блестящий, мягких очертаний. Медальон! Настоящий старинный медальон!

— Золотой, что ли? — спросил Павел, касаясь лбом Машиной челки. На плите за их спиной тоненько засвистел чайник.

— Похоже на то!

Уголком мешочка Маша протерла медальон. Приглядевшись, они разобрали на заблестевшей поверхности три буквы старинной вязью — «ТАЕ».

— Томас Альва Эдисон? — выдохнула Маша.

Павел надел очки и потянул украшение к себе:

— Интересно, он открывается?

Маша внимательно осмотрела вещицу:

— Кажется, нет. Просто медальон, с надписью…

Повертев немного в руках занятную вещицу, они спрятали ее обратно.

— Давай дальше почитаем! Может, что-нибудь узнаем? Детектив какой-то! Тебе налить еще чаю? Ну и ужин сегодня! Просто вечер семейных тайн!

— Чаю, конечно же, налить! Ибо никаким тайнам не повредит свежезаваренный «Сивый граф».

— «Пэр Грей»? — хихикнула Маша. — На, пей, эсквайр…

Хмыкнув по поводу эсквайра (а что, все может быть, дневник-то они еще не дочитали!), Павел, вдохновившись парой глотков распространяющей аромат бергамота жидкости, приготовился читать. Подперев кулачками подбородок, Маша смотрела на него во все глаза.

«…Томас очень смутился, когда увидел меня. Я тогда еще не знала, что мы полюбим друг друга и я покину Россию навсегда. Прошло два дня. Мой брат Александр занимался оформлением бумаг в присутствии. Томас, расстроенный русской неспешностью, сильно нервничал и целыми днями готов был ходить из утла в угол по нашей петербургской гостиной. Он побывал на нескольких приемах и званых ужинах, о коих отозвался очень сдержанно. Видимо, санкт-петербургский свет пришелся ему не по вкусу. Он замыслил начать производство электрических моторов, в которых Европа очень нуждалась. Здесь, в России, он не видел такой возможности, потому его нетерпение поскорее вернуться в Новый Свет было понятно Александру. Моя роль состояла в том, чтобы отвлечь господина Эдисона от бремени ожидания. Я старалась показать ему новую петербургскую архитектуру маэстро Росси и зеленые насаждения на Заячьем острове».

Павел отхлебнул из кружки и продолжил:

«Поначалу Томас был со мною очень сдержан и мил. Но иногда позволял себе ах… целовать мои запястья чуть повыше перчатки. Ох уж эта европейская галантность, у меня до сих пор жар в груди от таких вольностей. Однажды в Летнем саду я прочла Томасу стихотворение Баратынского. Мой английский, конечно, неплох, но такой реакции я не ожидала. Он был в восторге от стиха и просил меня почитать еще. Я в душе поблагодарила Роуз Метьюз, нашу классную даму, за то, что она заставляла нас учить современную русскую поэзию, и прочла ему еще два стиха… Пришлось пообещать господину Эдисону вечер поэзии в гостиной при свечах. После ужина мы остались одни… и Томас… поцеловал меня, не дослушав стихотворения Вэйтса. Тогда я прочла ему новомодного Пушкина, которого, втайне от маменьки, дала мне переписать из своей тетрадки Оленька Воронцова. Мне так хотелось затушевать возникшую от поцелуя Томаса неловкость… он нашел стих чрезвычайным frivolite… губы мои дрожали, когда я читала ему это:

Эл был очень взволнован. Он попросил разрешения закурить и задумчиво выдохнул под потолок синий дым французской папиросы. Боже мой… как он был хорош и несчастен…

— Эжени, я недавно потерял мою Мери, бедняжка, она умерла… — проговорил он прерывисто.

Сердце мое разрывалось от сочувствия и нежности к нему. В сумраке гостиной все поплыло перед моими глазами. Огонь в камине трепетал, вытягивался в тонкие оранжевые полосы и исчезал в трубе. Мятущаяся тень Эла дрожала на папенькином гобелене, среди фамильных клинков и аркебуз, профиль его плыл в дыму папиросы, душа моя тянулась к его душе, и не было такой силы, чтобы отвратить меня от него…

Если бы я знала, чем все закончится для меня… Поздней осенью 1881 года мы с Элом уехали в Париж…»

— Паша, ну надо же. — Маша встала и прошлась по кухне, энергично развернувшись у окна. — Я-то думала, что все они, жившие в то время, были не совсем такие. Более возвышенные, что ли… Ну, читай дальше! — И Маша снова уселась на кресло.

«…Париж, Сен-Жермен! Томас! Сам Господь снизошел к нам с небесной выси и поселился на долгое время в нашем маленьком домике…

На берегу Сены в виду отслуживших свое причудливых барж, навеки вставших здесь на якорь, Томас представил меня Анри Медону. Это парижский клошар. О волшебный Париж! Даже бездомные здесь пахнут как-то по-особенному… рыбой, свежим ветром… Анри предложил Томасу раритетную книгу «Язык цветов» madame de la Tour. Книга очень увлекла нас, и часто вечерами мы с Томасом усаживались на веранде и прочитывали удивительные вещи. Оказывается, фиолетовая сирень символизирует смерть! А белая — первую любовь. Томас целовал меня, и запах белой сирени, во множестве растущей в милом моему сердцу Сен-Жермене, кружил мне голову… А пуще всего Томас полюбил экзотическую geranium, символ аристократизма… А мне, стыдно признаться, очень нравились лютики. Они символизируют… ребячество. Ах, как я была с ним раскованна… Никогда больше, ни с кем… милый Томас!»